Безрогий носорог

Нина отдалась наблюдениям.

Степь была ровная, пшеничные квадраты повторяли друг друга, лента с черными цифрами навертывалась на счетчик.

Сто двадцать один километр, сто двадцать два, сто двадцать три. На сто двадцать четвертом километре Нина увидела гессенские палатки. Они выстроились полукругом, на левом крыле стояла полевая избушка, на правом дымились походные кухни.

Пшеничные гектары сменились черной бугристой пашней. Дорога сломалась, круто склонившись к стану. Теперь было видно, что полукруг, образованный гессенскими палатками, заполнен человечьим скопищем. Люди сидели и лежали вокруг грузовика, на котором стоял человек в черном комбинезоне.

Директор с разбега остановил машину и соскочил наземь. Нина последовала за ним.

На участковом стане шло собрание. Очередной оратор, высокий и худой парень, одетый в юнгштурмовскую форму, стоял в тени грузовика, размахивая длинными руками.

Голос его звучал резко и пронзительно.

— Товарищи, — говорил он, — я считаю так, — вопрос совершенно ясный и прения надо прекратить. Вы знаете, что производственный план по вспашке под зябь нашим участком выполнен только на тридцать пять процентов. Вы также знаете, — тракторов у нас мало и в людях имеется большая нужда. Игнатьев и Петров выбрали неподходящий момент. Как они ставят вопрос, товарищи? Они говорят: или повышай нам разряд или мы уходим. Расчет у них простой, — они знают, что в трактористах у нас нехватка. Они берут администрацию на пушку. Товарищи, вопрос ясный. Я предлагаю добиваться увольнения Игнатьева и Петрова, как рвачей и шкурников.

Оратор в последний раз взмахнул руками. Человек, стоявший на грузовике, сбил на затылок кепи:

— Товарищи, внесено предложение о прекращении прений… Кто за это предложение, прошу поднять руки.

Ладони, темные от загара и от смазочных масел, вскинулись сразу. Было ясно, — собрание пронизано током единодушия. Директор шепнул Нине, что надо пробираться вперед.

Они вышли из рядов и, обойдя стороной собрание, остановились у самого грузовика.

Теперь стали видны лица обвиняемых.

Они сидели несколько в стороне от собрания. Один из них, — рыжий и толстогубый, вертел какую-то щепочку, а другой наматывал на палец сухую, длинную травинку. Рыжий казался спокойным, — товарищ его, напротив, заметно волновался: он исподлобья поглядывал на председателя, на его рябом лице отчетливо проступали белые, почти меловые пятна.

Председатель расхаживал по грузовику.

— Не будем затягивать вопрос, — говорил он, отчеканивая каждое слово, — нас, товарищи, ждет обед и дальнейшая работа. Я ставлю на голосование, — кто за то, чтобы Игнатьева и Петрова исключить из наших рядов, как рвачей и шкурников?

Темные ладони вскинулись вторично. Кто-то из рядов крикнул:

— Единогласно!

Председатель перегнулся через борт автомобильного ящика:

— Слово предоставляется дяде Косте!

Из-за грузовика вылез толстяк в порыжелой кожанке.

— Что ж, ребята, администрация с вами согласна. Раз вы постановили уволить, — мы, конечно, уволим.

Собрание шевельнулось. Толстяк шумно вздохнул и поправил роговые очки:

— Сейчас я посылаю машину на главный хутор. С ней можно отправить Игнатьева и Петрова.

Толстяк еще раз вздохнул. Из рядов послышались крики.

— Правильно!

— Бери их за грудки!

Председатель поднял руку:

— Следующий вопрос… — он улыбнулся и, чуть помедлив, добавил, — обед…

Гул голосов взметнулся прибоем. Люди поднялись и сломали ряды. Председатель спрыгнул с грузовика. Теперь от собрания осталась примятая трава и двое обвиняемых. Люди прошли мимо, не глядя на них. Они стали отщепенцами. Они не смогли бы замешаться в толпу веселых парней, которая двигалась теперь к большой палатке, тесно заставленной столами. Они как бы перестали существовать.

Толстяк подошел к ним и, глядя в сторону, небрежно проворчал:

— Собирайте вещи.

Они встали и побрели, как побитые собаки.

Толстяк подошел к директору.

— Видели? — спросил он, протягивая руку.

— Видел, — ответил директор.

Инцидент был исчерпан.

Директор заговорил о пахоте и толстяк повел его в полевой вагончик.

Нина побрела по лагерю.

Был обеденный час. Поварихи огромными мешалками перемешивали борщ и кашу в котлах походных кухонь. Полотнища самой большой палатки были распахнуты. За столами, гремя алюминиевой посудой, сидели трактористы.

Нина прислушалась к нескладице их голосов. В сущности, она не замечала лагеря, ее губы шевелились, она рассеянно шептала:

— Спины рвачей были придавлены позором.

Это была первая фраза из ее нового, еще не сочиненного очерка. Она еще не знала, будет ли у нее очерк. Она также не знала, где взять ей такие слова, которыми можно было бы описать новую человеческую породу.

Она зашла в палатку, смежную со столовой. Посередине палатки стоял стол, по обе стороны от него протянулись ряды топчанов. На одном из топчанов лежала книжка. Нина только успела ее взять, когда за полотняной стеной послышался грохот машины.

Отбросив входное полотнище, Нина увидела трактористов, подвергнутых остракизму. Они сидели на автомобильном ящике на своих зеленых сундуках. Шофер, сзывая товарищей, терзал резиновую грушу. Угадав его намерение, парни выскочили из столовой.

Сирена смолкла. Шофер обернулся к зрителям и взмахнул рукой. Один из зрителей замяукал. Другой вложил в рот два пальца и оглушительно свистнул. Поднялся невероятный шум. Толстяк выбежал из вагончика. Шум нарастал. Парни свистели, кукарекали, мяукали. Толстяк подбежал к шоферу и что-то сказал ему, размахивая руками.

Шофер кивнул головой и взялся за руль. Машина прыгнула вперед, унося черные, придавленные позором спины.

«Форд» покинул лагерь вслед за грузовиком.

Дождь медлил. Тучи не внушали доверия: их черный табун не успевал за Фордом.

Сидя рядом с директором, Нина слышала его затрудненное дыханье. Было невыносимо жарко. Вялый и парной ветер не приносил облегченья.

Изнемогая от духоты, Нина спросила директора, будет ли дождь.

— Боюсь, что будет, — ответил директор.

— Боитесь! — удивилась Нина, — но ведь сейчас такая жара!

— Вы забываете о комбайнах. — Директор расстегнул гимнастерку и воротник ее отвалился, открывая бронзовую шею и белую полоску груди. — Комбайн очень капризная машина. Он работает только тогда, когда влажность зерна в колосе не превышает четырнадцати процентов. Даже небольшая роса может затормозить работу, — что ж тут говорить о дожде… Вообще, это страшное несчастье, — то, что сельское хозяйство зависит от погоды… Тут, знаете, неорганизованная стихия.

Директор замолчал. Нина склонилась к боковому окну. Тучи надвигались, там, где тень их перекрывала поля, разлив желтеющей пшеницы заметно темнел.

Ветер переменил направление. Теперь он дул в кузов автомобиля. Он подымал пыльные вихри и они, будто убегая от машины, кружились с бешеной быстротой. Машина настигала их, они разбивались о ее грудь и пыль, горклая и душная, проникала в стеклянную каюту.

Нина увидела комбайн в ту самую минуту, когда машина взлетела на пригорок. Издали комбайн был похож на утку. Жатвенное полотно волоклось перебитым крылом, сминая пшеничные заросли. На соседнем участке виднелся второй комбайн.

Нину поразило безлюдье полей. Она видела только одинокую фигуру комбайнера, который стоял у штурвального колеса. Тракторист был менее заметен. Он только угадывался. Два человека и ни одного жнеца! По выстриженному полю желтели соломенные куч и. Два человека и ни одного суслона! Это было поразительно.

Машину пришлось оставить посреди дороги. Директор и Нина пошли наперерез комбайну. Вокруг них бушевало пшеничное озеро. Волна была темная. Она не могла быть иной, потому что солнце запуталось в тучах.

Неожиданно комбайн остановился. Штурвальный оглянулся и махнул рукой. Из лощины выскочил грузовичок.

— Зерновоз, — объяснил директор. Грузовичок подлетел к комбайну, элеваторный зоб повис над автомобильным ящиком. Человек, стоявший в ящике, заботливо расправил полы брезента. Зерно потекло в грузовичок.