Журнал «Если», 2002 № 10

— Просить прощения имеет смысл лишь у того, перед кем согрешил, — повторил я слова Игната Валерьева. — А передо мной ты, слава Богу, чиста.

— У кого это, — напряглась Маришка, — я должна просить прощения?

— Давай попробуем разобраться. Если я правильно понял, твоя первая ошибка — то, что ты взяла без спросу диск из директорского сейфа. То есть, называя вещи своими именами, украла.

— Ничего подобного! — возмутилась она. — Я же только на время!..

— Все воры в конечном счете берут на время. Даже те, кто надеется жить вечно.

— Придется объясняться с Геннадием Андреевичем?

— Да, перед Боровым надо будет извиниться, а диск — вернуть. Где он, кстати?

— Подозреваю, в сумочке, на спинке моего студийного кресла. Теперь уже, наверное, бывшего моего.

— Не сгущай краски, — неудачно пошутил я. — Ты же не эквилибристка. Для тебя один раз оступиться — не смертельно. Но скорее всего… — Я внимательно изучил Маришкино лицо. — Да, сегодня ты оступилась трижды. Простое сочетание оранжевого и синего такого эффекта не дает. Сначала оранжевый надо разбавить желтым.

— В смысле?

— Зависть, — сказал я. — Помнишь, ты первая сказала, что у зависти цвет одуванчика?

Но Маришку не вдохновила моя ирония.

— Зависть к кому? — спросила она, и по тону вопроса стало ясно, что Маришка сама прекрасно понимает, к кому, только не хочет признаться. — К Фрайденталю?! И перед ним извиняться? — Маришка поджала губы, и мне пришлось отвернуться: зрелище не для слабонервных. — Ой, извини.

— Вот-вот. То же самое скажешь Максиму, только не забудь: искренне!

— О’кей, — вздохнула Маришка. — Попробую.

— Ну, а с третьим цветом все ясно. Лжесвидетельство. Хотя не вполне понятно, перед кем за него каяться: тем, кто был введен в заблуждение, или тем, кого оболгали. Знаешь, что? На твоем месте я извинился бы перед обоими.

— Угу. — Узкие плечи опустились. — А по телефону можно?

— Нет. Не думаю. Придется лично.

— Но как я доберусь до работы — такая? Еще одной пешей прогулки я не выдержу. Таксисты от меня шарахаются, хоть сто баксов показывай. Разве что слепой повезет, но на нем я сама не поеду.

— А на зрячем, но не очень трезвом? — спросил я. — Поедешь?

— Ну… — Маришка задумалась. — Смотря кого ты имеешь в виду.

— Пал Михалыча, естественно. Во-первых, он к нашим разукрашкам привык, во-вторых, всегда на колесах. Придумай пока, как из подъезда выйдешь.

Пятый гудок оборвался на середине.

— Па-аш! — протянул я привычно.

— Приемная администратора, — сообщил мне приятный, но немного очумелый девичий голосок. — К сожалению, Александра Евгеньевича нет на месте, но вы можете…

— А Павел Михайлович, — перебил я, — на месте?

— Ой! — вскрикнул оживший автоответчик. — Паша, тебя…

— Кто там? — прохрипел Пашка.

— Соратник по парте, — буркнул я.

— Сашка?

— Ну! Что, выспался? — ехидно поинтересовался я. — Ах, еще не ложился? Очень удачно! Слушай, твоя «БМВ»… Нормальное у меня произношение, себя послушай! Ладно, диктую по буквам: бульдозер, москвич, Волга… Короче, твоя тачка с тонированными стеклами на ходу? Ну, мало ли… Вдруг какая-нибудь трансмиссия полетит… Не обращай внимания, это я шучу. Слушай, а ты не мог бы, раз уж все равно не спишь…

— Будь проклята ревность, — сказал я или подумал вслух, но тихо, так, чтобы не услышала Маришка, прислонившаяся сзади к моему плечу. Мы стояли у окна в неосвещенной кухне, выглядывали Пашку; и по нашим одинаково темным силуэтам на стекле было не разобрать, кто тут грешен, а кто просто немного более везуч.

Я не проронил больше ни слова, хотя мог бы много чего добавить на эту тему.

Например, я мог бы сказать, что ревность — худшее из чувств. У человека множество пороков: зависть, гнев, и — куда ж от него денешься! — чванство, но при всей своей губительности для души каждый из них может нести с собой маленький, но положительный побочный эффект. Зависть может оказаться хорошим стимулом, чтобы прыгнуть выше головы. Ярость, как палку о двух концах, можно перенаправить на себя, чтобы избавиться от чего-то, мешающего жить. Гордыня заставляет нас постоянно следить за собой и «держать марку». И только ревность не несет в себе ничего положительного. Она полностью негативна. Черна, как засвеченная фотопленка.

Далее я мог бы сообщить, что если бы меня усадили за составление уголовно-цветового кодекса, я выбрал бы ревность, это мучительное сомнение в верности близкого человека, худшим из грехов. И всех неисправимых ревнивцев перекрасил бы в радикально-черный цвет. Не исключено, что нечто подобное подсознательно чувствовал еще Уильям Шекспир.

Она шепчет нам на ухо чудовищные подробности, рисует в воображении необычайно яркие сцены предполагаемых измен. И я безмерно благодарен греховедению доброго самаритянина уже за то, что оно в своей наглядности не оставит нам повода для беспочвенной ревности.

Ну, если не считать редких курьезов, подобных нынешнему… и вчерашнему. Да, пока что, увы, не таких уж редких. Но, я надеюсь, когда-нибудь мы привыкнем, натренируем глаз и научимся избегать досадных недоразумений.

Так что я мог бы много чего добавить на эту тему, но не проронил больше ни слова. Только продышал на темном стекле полосу длиной в пол метра и написал на ней пальцем — большими печатными буквами: БУДЬ ПРОКЛЯТА РЕВНОСТЬ!

И плечом почувствовал, как Маришка кивнула.

А через минуту под окнами просигналила Пашкина «БМВ». Зеленая — как будто всю ночь изменяла своему хозяину с коллективом целого таксопарка.

В ночь с субботы на воскресенье мне снилось что-то странное, навеянное отчасти переживаниями последней недели, отчасти — предчувствиями наступающего дня.

Во сне мы с Маришкой поднимались куда-то в старомодном панцирном лифте, причем компанию нам составляли мисс Марпл, Перри Мейсон и в последний момент протиснувшийся в кабину Ниро Вульф. Неплохая задумка, правда? Если не знаешь, чем закончить роман, запри всех героев в одном лифте и обруби трос.

Где-то между первым и вторым этажами сбойнуло электричество, лифт остановился и свет погас, но трос тем не менее выдержал. Зато когда освещение восстановилось, меня в кабине уже «не стояло». Я лежал на полу, совершенно убитый, с тремя кинжалами в груди.

Дальнейшее напоминало идеальный герметичный детектив. Четверо в лифте, включая убийцу. Три прославленных сыщика, естественно, приступили к расследованию. А вернее сказать, к трехстороннему обмену обвинениями, поскольку, не имея возможности привлечь к ответу преступника со стороны, им пришлось выбирать его из своей среды.

Конец обмену филиппиками положила Маришка.

— Хватит! — воскликнула она, как только обрела дар речи. — Перестаньте паясничать! Вы все убили его! Каждый из вас взял в руки кинжал и вонзил… прямо в сердце. Вас выдают лица. Красные, как маска палача.

Она достала из косметички маленькое круглое зеркальце и вытянула руку в обвиняющем жесте. Однако прежде в зеркальце мелькнуло на миг ее лицо. Самое красное.

— Это от слез, — пролепетала Маришка. — Оно всегда краснеет, когда я реву. — И растерла влагу по щеке огненно-алой ладонью.

На этом месте я проснулся.

…И как продолжение кошмара в багровых тонах увидел прямо над собой заплаканное Маришкино лицо. Немного покрасневшее, но в меру. Не смертельно.

Я вздрогнул и спросил негромко, хотя в первое мгновение очень хотелось закричать:

— Ты чего? Я кричал во сне?

— Нет. Не слышала. — Маришка уронила голову мне на грудь. Пожаловалась: — Мне приснилось, что тебя убили. Представляешь? Я ничего не помню, только какие-то люди, и… очень тесно и темно… А ты лежишь на полу — весь такой… неживой.

— И ты из-за этого расстроилась?

— А надо было обрадоваться? — Она приподняла голову ровно настолько, чтобы взглянуть на меня одним обиженным глазом, и тут же снова зарылась лицом в одеяло. — Не смотри! Я страшная.