Смертеплаватели

Виола. Да, здесь почти то же самое. Только не подсказка, а, я бы сказала, оформление содержательной части галлюцинаций. Но — с моралью. С тем, чтобы человек сделал определённые выводы…

Как всегда неощутимо, словно переход ко сну, начинается динамика. Устав нанизывать слова, к тому же, неспособные передать и малую часть того, что хочется поведать, — Виола движет рать видений… Теперь Алексей знает, что чувствовали другие воскрешаемые: девица из Константинополя, «красный кхмер», юная сарматка — чем-то взволновавшая его «чёрная молния»; грек-философ и жутковатый лондонский оккультист. Чем проще и искреннее верит человек в то, что описывают священные книги, тем яснее и однозначнее является ему загробье. Пройдя последнее, как промежуточный этап, как некий инструктаж, где божества или предки наставляют к новой жизни, — смертеплаватель легче воспринимает подлинный, ошеломляющий мир. Специальной программы для каждого вправду нет, да и быть не может: по следам усопших идёт сама Сфера, и координаторам Дела до поры неведомо, к кому бежит дорожка элементарных вихрей, к охотнику-кроманьонцу или к профессору из Оксфорда. Просто машина-ищейка получила задание: смягчить каждому возвращаемому шок от прихода в иную действительность, а заодно в форме, наиболее для данного человека авторитетной (скажем, от имени богов или духов), преподать ему азы терпимости и настроить на участие в Общем Деле. Опять же, сырьё для своих мозговых призраков даёт сам смертеплаватель…

Отточенный, но лишённый веры ум Левкия, стихийного атеиста, не явил ему ни элизия, ни тартара; прямо с агоры, где он испустил дух почти сорок столетий назад, киник перенёсся на Землю 3473 года. Доули мучился в странном, давящем хаосе, где сражались, истребляя друг друга, фосфорически белые и смолисто-чёрные исполины в фантасмагории тьмы и света. С его болезненно-сложной и воспалённой верой, — Мастер Ложи безмерно долго метался в неких дымных и знойных мирах, уворачивался от ударов борющихся монстров… Алексей же, увы, полуверующий, да ещё с отягчённой совестью, «заказал» себе долгое страшное чистилище.

…Гаснет, расплывается цветистый водоворот, где кому-то вещает Зевс Тучегонитель голосами громов, а иные слушают в гипостильном зале суда, у роковых весов, тронную речь зеленоликого Осириса. Опять возвращены Алексею кипень волн, шумно играющих плавучим сором, и плоский бирюзовый купол моря, и опахала пальм под ветром…

Виола (встав и потянувшись так, что хрустнули кости). Ну, всё, надоело мне тебя просвещать. Заплыв! Даю сто метров форы…

Алексей. Благодарю вас, не нуждаемся!

Вдвоем, наперегонки, они врезаются в океанский прибой.

VI. Зоя и гетера. Новый Константинополь

Скоро жизнь пошла почти что прежним чередом, — как без малого двадцать три века назад, до вторжения франков. Разве что стала Зоя посмелее выходить из дому, да семья к ней теперь относилась иначе: с некоторым почтительным страхом, словно рядом с ними жила, по меньшей мере, придворная дама василиссы. И отец, и мать, и сёстры, и прочие домочадцы, зная, что своим воскрешением они обязаны именно Зое, заговаривали с ней лишь по крайней необходимости; не смели тревожить, когда «заступница» уединялась в домовой церкви или в библиотеке для молитв о возрождении ромеев и их столицы… Кир Никифор только тогда и решился поговорить с дочерью откровенно, когда встал ужасный вопрос: кому быть автократором?!

Сама Зоя от пурпурных одежд отказалась сразу. Положение сложилось непростое: столичные жители, которых она вспомнила и воскресила, стали, по наущению дочери Никифора, усердно воображать своих родных и знакомых, молиться об их возвращении в дольний мир; те послушно оживали, росло население Константинополя… но среди него явились и императоры! Одновременно восстали во плоти, вспоминаемые своими друзьями и приближёнными, и Алексей II, убитый Андроником, и сам Андроник, погибший более мучительно, чем его жертва, и злосчастный Исаак Ангел, и преступный брат его Алексей III; и ещё один Алексей, сын Исаака, посаженный на трон крестоносцами, и велевший задушить его в тюрьме Алексей Дука Мурчуфл, и Константин Ласкарис — последний, даже не успевший короноваться, греческий василевс перед установлением Латинской империи…

Сонм ненавидящих друг друга самодержцев спорил о первенстве. Но и предводитель франков, выбранный ими императором, — граф Балдуин Фландрский, — не спешил оставить престол. Захваченный им дворец Вуколеон окружало всё железное воинство Запада. Тогда каждый из бывших властелинов, исключая Исаака, принявшего постриг, и Константина, выбравшего тихую сельскую жизнь, — каждый из них также занял один из дворцов. Стали собираться дворы и дружины… Однако в преддверии Последнего Суда, в странной и приподнятой обстановке ширящегося восстания мёртвых — кровавых столкновений пока не было.

На вопрос отца, кому царствовать, Зое было нетрудно ответить, поскольку эту тему она до того не раз обсуждала со своим женихом, графом Робером. Граф был уверен, что для спокойствия в городе и в возрождающейся империи следует сохранять status quo [70], то есть главенство императора Балдуина. В конце концов, знаменитый ученый Никита Хониат недаром писал, что ромейские воины подобны глиняным горшкам, а солдаты Запада — железным котлам… Всем надоела чехарда со сменой «своих» василевсов, в большинстве жестоких, трусливых и неумелых, — пусть лучше правит твёрдой рукой высокородный рыцарь-франк.

Так она и сказала Никифору; тот передал Зоины слова посланцам царей-соперников, ожидавшим в Большом дворце, и в городе воцарился покой под скипетром Балдуина. За дочерью Аргирохира все видели самого Господа…

Оставаясь в одиночестве, Зоя часто повергалась на колени перед любимой иконою Богоматери. Трудно было ей, скромной и по природе, и по воспитанию, нести на себе такой груз — ответственность за людские судьбы, за жизнь воскресающего государства… Но людям, приходившим за советом и помощью, отказать не умела. Входила в их беды, в дела столь запутанные, что и опытный адвокат-нотарий сломал бы в них ногу…

Для многих бедами обернулось пришествие умерших. По призыву Зои, вещавшей от имени самого Христа, каждый вспоминал всех, кого только знал, — и начиналось… К одной патрикии, дважды овдовевшей и затем много лет, до самой смерти, благополучно прожившей с третьим мужем, явились разом все три супруга, и лишь общее богомольное настроение удержало их от стычки. Бедный скриба-писец воскресил по памяти двоих братьев своего отца, понятия не имея, что один из дядьёв убил другого из-за женщины; соперники, ожив, тут же воскресили свою возлюбленную, ничуть не помудревшую после двух тысяч лет в гробу. Благодаря её дьявольскому кокетству мужчины с ножами стали гоняться друг за другом, и Зое пришлось пригрозить им Божьим гневом… Знакомая монахиня, не выдержав душевных мук, вернула на свет своего младенца, тайно прижитого в келье, удавленного и тут же, в монастырском саду, ночью зарытого. Заодно она вспомнила, а стало быть, оживила и всех сестёр монастыря во главе с настоятельницей. Но и эти святые женщины не изменились за века лежания во прахе: узнав о грехе своей воскресительницы, они тут же выгнали несчастную из обители…

Несколько стариков-епископов претендовало на главенство в Святой Софии, поливая друг друга бранью, достойной погонщиков скота. В квартале Друнгарион пара молодожёнов восстановила и заняла старинный особняк, принадлежавший семье новобрачной; жена при этом имела неосторожность воскресить любимую бабушку, а та — своего отца. Едва ожив, прадед, известный крутым нравом, стал выгонять юных супругов из дому, крича, что он здесь хозяин и не потерпит каких-то молокососов…