Пешка

Я еще не успел опорожнить стакан, как места за столом заполнились и посыпался град вопросов. «Правда, что псионы…», «Расскажи мне…», «Прочти меня!», «Где твое Начало?», «Как это — чувствовать?»

Я дал их голодному любопытству просочиться в свой мозг, почувствовал щекотку нетерпения: они ждали, что я изнасилую мыслью их сознания… Даже страх может приносить удовольствие — новый вид наркотиков.

Напиток расслабил меня, и я понемногу разрешил себе поверить, что никто вокруг не ненавидел мое нутро, не хотел избавиться от меня и не смеялся про себя надо мной. В конце концов я знал, что за люди меня окружают, что не нужно беспокоиться о том, что я делаю, что говорю и как говорю… Я почувствовал себя спокойно первый раз за много дней. Я отвечал на вопросы, сначала вслух — пока не понял, что они хотят не этого. Я стал отвечать мысленно — медленно, мягко, чтобы никто не ударился в панику. Они, как дети, подскакивали от восторга, держась за головы. Дэрик улыбался в предвкушении чего-то, не задавая вопросов.

— Прочти мои мысли, — прошептала женщина с блестящими шрамами на коже, облизывая губы раздвоенным языком.

— (Не нужно.) Я ухмыльнулся, она — тоже. Я прикончил напиток, и тут же — я даже не успел попросить — передо мной появились еще два. Я взял с деревянного блюда, нагруженного едой, булочку с мясом и, продолжая улыбаться, с наслаждением вгрызся в нее. С противоположной стороны стола лысый толстошеий увалень, разодетый в лоскутки кожи, давясь, пихал в рот еду со страшной скоростью, проглатывал ее, едва прожевав. Он уже очистил половину блюда. Наблюдая за ним, я понял, что сам забываю жевать. Я перевел взгляд на парочку, сидящую недалеко от него. Они могли быть и мужчинами, и женщинами, и гермафродитами. Они медленно стаскивали, как кожуру с лука, друг с друга одежду. Пока я пялился на них, кто-то начал гладить меня сзади, растирая мне шею и плечи, надавливая пальцами во впадинах между позвонков. Мне было приятно, и, даже не оглянувшись, я разрешил этим рукам стащить с меня куртку.

Я ответил еще на пару десятков вопросов, когда толпа вокруг меня переменилась снова; выпил, съел еще несколько булочек с подноса, который, как по мановению волшебной палочки, наполнялся снова и снова. Все казалось лучше и лучше. Я растворялся в грезах: я — центр внимания, чья-то фантазия… равный… Я распустился, почти физически — как будто мои кости стали мягкими и тело уплывало в семи разных направлениях сразу. Мозг тоже начал плыть, отдаваясь на волю теплых, подернутых дымкой волн благорасположения, где царила лишь телесная нега и не было страха.

Через некоторое время из-за сцены, танцуя, появился Джиро. Его распирал восторг. Он прыгнул в подушки рядом с нами, пыхтя и задыхаясь, и ползком, как щенок, пробрался к Дэрику. Когда Джиро уселся, музыка, звучавшая отовсюду — так, что я даже перестал ее слышать, вдруг поменялась, заставив всех все бросить и обратиться к сцене. Реальность передернуло, и сцена вдруг ожила. Над ней замерцала черная блестящая сеть, похожая на паутину гигантского кровососущего паука-мутанта. В паутине темнели человеческие жертвы: с полдюжины мужчин или похожих на мужчин существ свисали с паутины, из ран их капала кровь. В воздухе запахло озоном. Закрыв глаза, я смотрел на них мысленно. Это были музыканты, до того игравшие по всему клубу. Сейчас они играли, пойманные в сеть. Скручивающая их мучительная агония на глазах превращалась в бесформенный танец, привязанный к гулким ударам музыки. Я слышал, как Джиро затаил дыхание и, слегка нахмурившись, пытался догадаться, настоящее ли все это. Зная, что этого быть не может, но все же не вполне уверенный…

— Это лишь действо, — сказал я. Джиро кивнул, нахмурившись чуть сильнее отбрасывая челку со лба.

— Я знаю. — Он ссутулился и, когда по паутине пробежала молния, снова уставился на сцену.

Аргентайн появилась внезапно, откуда-то сверху, медленно проплывая сквозь паутину, как безжалостная богиня смерти. Волосы Аргентайн вздымались огромной серебряно-белой волной. Овальные, с заостренными концами куски черной кожи охватывали ее, как лепестки какого-то ночного цветка; черная шелковая бахрома скользила по обнаженной плоти, как и руки жертв, молитвенно ощупывавшие женщину, когда та шествовала мимо. Как только ее ноги коснулись пола, она начала петь, вывинчиваясь из паутины и идя по языку-сцене, отбивая ритм ботинками с шипованными, как у убийцы, каблуками, простирая серебряные руки, чтобы обнять толпу. Трудно было отвести взгляд от ее неестественной походки и почти невозможно — отделить Аргентайн от ритма, который вбивал ее движения в каждую клеточку моего тела, или отделить ее голос от вибрирующего воздуха. Я не мог разобрать слов, но они сами въедались в мой мозг, как кислота выедает себе путь в стекле… песня о мужчинах и женщинах, песня вражды, в плоть и из плоти…

И, когда Аргентайн пела и, корчилась в танце, плоть ее начала вздуваться и выгибаться, словно некий монстр внутри нее пытался пробить выход наружу. В такт вскрикивающей музыке плоть разорвалась, как резина. Чьи-то блестящие, искрящиеся члены бились, извивались, проталкивались, разрывая живую ткань, вырывались на свободу; изуродованное тело Аргентайн сморщилось, опадая, как пустой кокон.

… о бытии в коже другого, — будет ли это в самом деле иное?..

Какой-то мужчина с серебряными волосами и лоснящимся от пота телом лег, обнаженный, на свои узкие черные кожаные штаны с массивным гульфиком и высокие, почти до бедер, бронированные сапоги. Вооруженный до зубов, он вскинул обитый металлом кулак, потрясая им над толпой, и его голос был голосом Аргентайн и ничьим, кроме как его собственным…

…Будет ли тогда война?

Он обернулся, и Аргентайн уже ждала позади него. Одинокая, беззащитная, она подняла руки, словно могла остановить его медленное голодное наступление одной лишь силой воли…

Ружье выпало у него из рук, когда грудь его начала вздуваться и разрываться, обнажая бархат, красный, как кровь; судорога свела его лицо, и музыка взвизгнула, когда чья-то рука стала вылезать, разрывая плоть, у него изо рта… когда тело его взорвалось, разбрасывая вокруг ошметки мышц, — так, сброшенный с высоты, разбивается на сотни осколков фарфор.