НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 36

Неизменную трубочку держал скорее с ритуальной целью. Страстным курильщиком, судя по воспоминаниям знавших его людей, не был — так, несколько колечек в воздух…

Не чурался коллег, организовал и принимал деятельное участие в работе общества «Инклингов», трудился над комментариями к переводам средневековой английской литературы. Словом, на вид это был типичный оксфордский дон — «даже временами являл собой талантливую карикатуру на оксфордского дона», замечает его добросовестный биограф Хамфри Карпентер. И тут же считает нужным добавить: «По существу, кем он воистину не был, так это старым добропорядочным профессором. Как будто некий дух унес его с собой вон из Оксфорда, тело осталось, а душа бродила где-то далеко-далеко, по лугам и горам Средьземелья».

…Итак, ему предложили написать продолжение «Хоббита». Писателем он до той поры себя не числил, хотя и сочинял время от времени стихи, поэтому начал с более привычного, на чем успел набить руку, собирая материал для «Книги потерянных историй»: стал с дотошностью истинного специалиста достраивать свою бесхитростную сказку всякого рода научными приложениями. Вычерчивал генеалогические древа своих персонажей, придумал и зазубрил намертво воображаемый календарь своей сказочной страны, ее хронологию — отсюда один шаг оставался до создания «исторического фона»! — изобрел алфавит. Все это позже материализовалось в десятках «сопроводительных» страниц убористого текста!

Кстати, у рождающейся под его пером страны появилось название: Middle Earth — Средьземелье; происходит оно от древнего скандинавского Milgaard — Средняя Земля, Средний Мир, в отличие от Мира Верхнего, небесного, и Мира Нижнего, подземного.

Свершилось непредвиденное. Количество, грозившее похоронить всю идею под лавиной выдуманных фактов, перешло в новое качество. То, что мыслилось приложением, обратилось в суть. И из внешне бесхитростной детской сказки по кирпичику был выстроен целый художественный мир — в буквальном смысле слова мироздание. Его уже невозможно было удержать в голове, он рвался на бумагу, неописуемо разрастался в размерах, заполняя собой все пространство и время.

Работа над «продолжением» затягивалась; сначала десятки, а в скором времени уже сотни страниц выходили «из недр» пишущей машинки, на которой профессор Толкин неумело, двумя пальцами стучал месяц за месяцем, изо дня в день…

Однако и эта работа была прервана в самом начале. Разразилась мировая война, вторая на памяти Толкина, но не сравнимая с первой по количеству пережитого и пролитой крови.

Гуманист, на собственном опыте испытавший «животный ужас окопов» (его собственные воспоминания о сражениях на Сомме), не мог закрыть глаза на творившееся вокруг. Да и можно ли было отсидеться за бастионами средневековых манускриптов в то время, как из «черных туч» реальности, застилавших небосклон, сыпались на землю бомбы. (Сам Оксфорд не бомбили ни разу, но лежавший севернее город Ковентри асы Геринга буквально сравняли с землей.)

Толкина война пощадила — как уже было сказано, отмеренную ему чашу жизненных испытаний он к тому времени выпил сполна, — сохранив ему сыновей. Старший был священником и, по счастью, вовремя успел эвакуироваться из Рима, где учился в духовной академии, а младшего не взяли в армию по болезни; только средний сын всю войну прослужил зенитчиком. Но через Оксфорд шли бесконечные обозы с ранеными и эвакуированными, и стареющий профессор все это смог наблюдать собственными глазами: горе, страдания, смерть.

Так задуманная совершенно вневременной сказка полнилась образами и деталями, которые потом оказались до боли знакомы читателю, пережившему годы войны.

Конечно, Толкин намеревался оставить сказку сказкою, избежав прямых аналогий. Но известно ведь: писатель как губка впитывает все, что видит и слышит; а как после трансформируются эти впечатления, в каких образах причудливо преломятся, заранее угадать не рискнет, пожалуй, никто.

И еще он подсознательно задумался, наверное, о том, о чем стали говорить повсеместно, но уже после войны. И после того, как мир узнал о Бомбе.

Как далеко может завести жажда Власти, оснащенная чудесами технического прогресса (в его, толкиновском, Средьземелье это, конечно же, магическая сила древних Колец). И что может противопоставить этому разлагающему соблазну властью не герой и не предводитель масс, а простой, обычный маленький человек. И можно ли победить темную Власть, и что для этого нужно, и чем придется заплатить за победу.

И можно ли уповать на помощь какого-нибудь доброго волшебника или придется всегда и во всем рассчитывать только на самого себя.

Гигантская книга в трех томах — а это: действие, простирающееся на два полнокровных года, плюс еще детальная хронология на предшествовавшие шесть с половиной тысяч лет (!) и более чем сотню последующих; три с половиной сотни персонажей; шесть десятков прекрасных песен, стихотворений и баллад; «переведенных» с языка эльфов и других народов, населявших Средьземелье; и кто в силах сосчитать, сколько сюжетных и смысловых пластов! — была завершена только в конце 40-х годов. Одно издательство ее поначалу отвергло — потом, очевидно, локти кусали от досады! — а приняло то же, «Аллен энд Анвин».

Первый том трилогии «Властелин Колец» — роман под названием «Братство Кольца» — вышел в свет в 1954 году. А год спустя появились два других — «Две башни» и «Возвращение короля».

И имя Джона Рональда Руэля Толкина отныне было навечно вписано в историю мировой фантастической литературы.

О чем же там идет речь в этой книге? Попробуй ответь…

А в «Войне и мире» или в ее американском эквиваленте, романе Маргарет Митчелл «Унесенные ветром», — о чем? Мало сказать, что о войне, и о мире, и об унесенных ветром перемен человеческих судьбах. Настоящую литературу вообще не так-то легко разъять на составные части и каждую снабдить указующей этикеткой.

Трилогия Толкина — это… Что ж, начнем перечислять.

Сказ о героической одиссее, о богатом приключениями военном походе. Эпическая хроника мира Средьземелья. Повесть о простом человеке — «винтике», волею судьбы вознесенном к ее сокровенным рычагам, управляющим мирозданием. Моральная притча о коррумпирующей сущности власти — и «исторический» рассказ о том, как последняя была низвергнута с трона. Философский роман об извечной битве и трогательном, многими упорно не замечаемом единстве Добра и Зла, и о личной ответственности каждого за свершенное однажды неверное деяние.

В какой-то мере книга действительно представляет собой то, что перечислено выше, — но ведь и многое другое! (Я просто выписал подряд, без разбору, интерпретации нескольких американских и английских литературоведов из одного-единственного сборника статей — «Толкин и критики», вышедшего в 1968 году.) Фантазия, мифопоэтика, аллегория, эпос, символическая проза — а также романтическая, религиозно-назидательная, просто сказочная или приключенческая… Называйте, как хотите, используйте какой угодно литературоведческий термин — все подойдет.

Это не преувеличение. Подходящего обобщающего термина творению английского писателя не отыскать просто потому, что не было до того в литературе ничего подобного.

Разумеется, сказки писали и раньше, но никогда на сказочном фоне и сказочном материале не развертывалось действие по-настоящему «взрослого» романа. Никогда до Толкина не создавали эпических сказочных полотен. И никогда еще моральную притчу не раздували до полуторы тысячи страниц…

Трижды ересь — с точки зрения накатанных филологических канонов (я не убежден даже, что правильно употребляю все эти специальные термины в отношении трилогии Толкина). Но ведь никогда и не следует основываться на канонах, если имеешь дело с произведением столь новаторским и не поддающимся каким бы то ни было сравнениям. Это все последующее, написанное в том же духе, еще можно определять словом-новоделом «толкиниана», а вот для обозначения им самим созданного никаких умных слов придумано не было.