Ноктюрн пустоты. Глоток Солнца(изд.1982)

Я замер. Боль пронзила меня. Она пришла из веков, эта вечная боль. Ранила быстро и глубоко.

Нет, я не должен был прилетать! Не имел права слышать это откровение. Прости меня, Гамлет, прости, принц датский, я сейчас исчезну… Уйду.

Я не исчез. Не успел. Стоял как изваяние, не понимая, что Каричка не закончила фразу.

— Что? — крикнул кто-то властно, наверно режиссер, когда пауза затянулась. — Что случилось, Каричка?

Она молчала.

Вдруг качнулся луч прожектора. Я скользнул по нему взглядом и вздрогнул: в вышине сверкнуло серебристо-серое пятно. Все во мне напряглось, как перед ударом. Но луч уже выпрямился, холодный отблеск растаял.

— Может, сначала? — прозвучал тот же голос. Каричка не ответила. Высокий человек подошел к прожектору, махнул кому-то рукой.

Медленно, очень медленно опустился рядом со мной деревянный, выкрашенный черной краской помост, на котором стояла Каричка. Она взглянула на меня и отвела глаза.

— Здравствуй, — сказал я.

Я ждал, что она встрепенется и, как всегда, протянет мне крепко сжатый кулак, который утонет в моей ладони.

Каричка словно не слышала. И режиссер сделал вид, что меня здесь нет, встал между мной и Каричкой.

— Ты забыла текст? Испугалась? — Режиссер говорил очень мягко.

— Я устала. — Она сказала это так, будто прожила века.

Тогда он осторожно взял ее за локоть, подвел к скамейке.

— Сядь. Отдохни. И ушел.

Музыканты стояли молча. И я стоял, не смея подойти. Ждал.

Она подняла голову, долго смотрела на меня.

Какое у нее белое лицо! Я видел только ее лицо и ждал, что она скажет.

— Каричка! — Я подскочил, поймав ее взгляд. — Вот я и прилетел…

Она опять посмотрела, потом тихо и даже удивленно сказала:

— Я тебя не знаю.

Я видел ее глаза, мягкие волосы, тонкую шею. Я мог коснуться ее рукой. Я ничего не понимал.

Каричка взглянула на меня, улыбнулась. А потом вдруг достала из кармана гребенку и стала причесываться.

— Ну что вы стоите? — сказала она всем нам. Мы повернулись и пошли по аллее.

— Нельзя уж и посмотреть. Подумаешь — принц! — сказал один музыкант, и его товарищи засмеялись.

Они ушли, сердясь на женские капризы и насвистывая «Волшебную тарелочку».

Я шел медленно, разглядывая свои ноги. Неестественно длинные, они нелепо торчали из шорт.

Было грустно и все очень непонятно. Я шел среди тишины. Куда-то исчезла музыка и веселье. Я шел и тупо твердил про себя:

«Почему она не узнала меня? Почему?..»

Серый рассвет поднимался над лесом. Туда я и направил машину, набрав предельную скорость и проваливаясь в воздушные ямы.

«Так всех нас в трусов превращает мысль…» Почему-то эта фраза казалась мне обидной.

Я так хотел тебя увидеть, смеющееся лицо моего счастья. А оно оказалось расплывчатым, равнодушным.

3

Улечу на Марс. Ну кому я здесь нужен?

И только я это решил, пробравшись в палату через окно и покорно вытянувшись на постели, как явился врач, а за ним сестра. Врач, толстенький, с ямочками на щеках — ну просто сияющий восклицательный знак, — потирая маленькие ручки, принялся рассуждать о гонках. Он назвался моим болельщиком и очень переживал, что соревнования сорвались и я свалился в невесомость. Через минуту мне казалось, что я знаю его сто лет. Доктор помнил все гравилеты, на каких я летал, даже когда был мальчишкой. Я с вдохновением поддакивал, вспоминал разные мелочи и рассказал, как гнался за Гришей Сингаевским и как он знал, что я хочу его обогнать, а потом это облако. И тут я смолк и больше ничего не говорил. А восклицательный знак поднял мне веко, заглянул в глаз, дружески ткнул кулаком в живот.

— Сердце работает нормально. И все остальное, — объявил он, довольный осмотром.

— Это вы прочли в глазах?

— Секрет, — улыбнулся он.

Ох уж эти докторские секреты! Как будто я был маленький и не знал, что прослушивала меня ввинченная в пол кровать.

— А долго я был в этом… забытьи? — Я с трудом подыскал слово.

— Пустяки, — махнул рукой веселый доктор. — Спал несколько часов.

Несколько часов! Представляю, какая на меня собрана документация. Электрические, тепловые, механические, химические и разные другие процессы — все это «переваривала» трудолюбивая электронная кровать. До чего сложно устроен человек!

— Задал я вам работу, — искренне повинился я.

— В основном не мне, а Марье Семеновне, — засмеялся доктор.

Я покраснел, вспомнив мальчишескую проделку с тумбочкой. Когда я вернулся, тумбочка была на месте.

— Искала вас в саду, — сказала Марья Семеновна. Она была такой, как я представлял: с добрым лицом и мягкими неторопливыми движениями. Я начал говорить, что люблю гулять по ночам на свежем воздухе, и она опять пришла мне на выручку:

— Все мы были такие.

— Массаж! — кратко резюмировал доктор и удалился в полном сиянии.

А массажист был тут как тут, совсем как в раздевалке спортклуба, и пошли отбивать лихую чечетку его крепкие проворные руки, а когда я перевернулся на спину, то на стуле сидел Аксель. Аксель Михайлович Бригов, мой профессор, наш Старик Аксель. Я встрепенулся, но Старик пробурчал: «Лежи!» — и тогда проворный массажист легонько толкнул меня в подбородок ладонью и принялся уминать брюшной пресс.

Аксель был неизменным, сколько я его знаю. Величественный и торжественный. А маленькие медвежьи глаза смотрят недоверчиво, часто мигая, и я догадываюсь, что это от смущения: он очень не любит незнакомую обстановку. Молчит, и я тоже. Лучше подождать, когда сам начнет.

— Я все видел, — хрипло сказал Аксель, едва массажист скрылся. — Нет, не в телевизоре, — поморщился он на мой кивок. — Потом все видел, когда приехал с побережья. Хорошенькая история, ничего не скажешь.

Представляю, как мы испортили ему единственный за несколько месяцев выходной. Забрался в морские просторы, подальше от пляжей и подводных охотников, «морских чертей», как он говорил, спокойно управлял яхтой (он влюблен в паруса), и — пожалуйста — срочный вызов.

Аксель помолчал, удовлетворенный ходом беседы.

И вдруг:

— Март, что это было такое?

Я ждал этого вопроса, едва увидел учителя, но не думал, что он прозвучит так прямо.

Беспомощно взглянул на профессора — ведь он-то должен уже все знать, но лицо его выражало каменное спокойствие, а глаза смотрели твердо и беспощадно, приказывая говорить. И тогда я стал говорить, как все было, начиная с того момента, когда в ангаре нам мешал болтливый комментатор. Я очень хотел, чтоб учитель почувствовал азарт гонок и не думал, что я улыбался от самодовольства или какой-то иной глупости. И он, кажется, все понял, хотя я, конечно, ни слова не сказал про Каричку и свое настроение. Его огромные руки, спокойно лежавшие на коленях, напряглись, словно он пытался представить, как я удерживал руль моей машины. А я сказал, что он ни за что бы не удержал (Старик обладал огромной, непонятно-чудовищной силой). И еще прибавил что-то невразумительное про сильное поле притяжения, которым обладает облако.

— Так, юноша, — сказал Аксель, — весьма поэтично, но анализ никуда не годится. Ты ведь учишься на физическом?

— На физико-математическом.

— Жаль, что не мне сдаешь экзамен. Но шутки в сторону. Как ты сказал: облако?

— Это я случайно. Облако я не видел, видел только сияние.

— Пожалуй, ты угадал.