Дэви

— Когда она начнет петь, сыграй их на своей штуке, только очень тихо. Доверься своему слуху. Пусть мы приврем, но давай попробуем.

Знаете, мы приврали не очень сильно. Я был готов, когда зазвучало светлое сопрано Бонни, и Минна неожиданно присоединила к нему свое контральто, бархатистое, точно кожица персика. Что ж, эти девушки были не просто хороши, они были великолепны. Они музицировали вместе с детских лет, а кроме того, между ними существовал тот редкий тип дружбы, которую не смог бы разрушить ни один мужчина. Я не знаю, являлись ли они любовницами. Папаша Рамли не очень одобрял такие вещи — скорее всего, из-за обычного религиозного воспитания, — так что это был вопрос, которого задавать не стоило… Впрочем, если и являлись, это не настроило их против мужской половины: через некоторое время мне довелось услышать из их уст «ой-не-надо-ой-давай», и обе они оказались тем более восхитительны, что не принимали меня чересчур всерьез, поскольку мы не были, что называется, влюблены друг в друга.

Когда Бонни запела второй вариант «Зеленых рукавов», я услышал, как в песню вплелось еще что-то. Сосредоточенный на том, чтобы заставить мой горн делать ожидаемое этими людьми, я почувствовал новый голос лишь как поддерживающий аккордный шепот, далекий-далекий, хотя я знал, что певцы стоят почти рядом со мной. Здесь были все лучшие — Нелл Графтон и Чет Спендер, и красавец Билли Труро, тенор, который мог и Ромео играть, и мулов свежевать. А низким громоподобным басом был сам папаша Рамли.

Поющая Бонни не играла, но, держа одной рукой мандолину, положила другую мне на плечо… Ну и что с того? — рука Минны и вовсе лежала на моем колене, и отчасти это было сделано с целью создать романтическую картину для толпы, которая все увеличивалась и увеличивалась там, на дороге. Однако еще больше в нашей живописной группе было настоящего, чувственного. Бонни где-то выучилась петь так, что ее круглое личико совершенно не искажалось и не теряло своего очарования. Впрочем, у нее были красивые зубы, восхитительная фигура и блестящие глаза — никто бы и внимания не обратил, если бы она, беря одну из трудных нот, позволила солнечному свету упасть на свои миндалины. И по чудесному совпадению в тот день на ней была зеленая блузка с длинными руказами… Нет, вы бы наверняка подумали, что все представление тщательно спланировано. Я уверен, что те олухи так и решили.

Когда песня закончилась, Бонни помахала толпе рукой и послала им воздушный поцелуй, встреченный восторженным топотом и хлопками, а кое-кто даже восторженно сопел… А потом она потянула меня за рубашку, чтобы поставить на ноги.

Давай, малыш! — сказала она. — Они тебя тоже любят, в этом было головокружительное удовольствие, ничуть не умаленное тем, что я знал: больше всего они хлопают Бонни.

Ведь так и должно было быть. Да, мне нравилось происходящее, и я стремительно взрослел, и меня это не слишком демилиризовало…

Ники и Дион все еще время от времени спорят об исправлении некоторых моих ошибок. Я не могу вмешиваться, потому что сам просил их об этом, когда только начинал книгу. В последний раз они ругались совсем недавно, всего несколько минут назад, понятия не имею — почему. Я задремал на солнышке или делал вид, что задремал, и услышал, как Ники спросила Диона, почему он так уверен, что я задумал написать это слово именно таким образом.

— Не уверен, — согласился Дион. — А даже если и не задумал, почему я должен исправлять родной язык от покушений со стороны рыжеголовой певчей птицы, политика, трубача и накирявшегося матроса? Разве этот язык не насиловали веками с тех самых пор, как Чосер [25] устроил неразбериху, пытаясь установить правила, и разве этот язык не жив до сих пор?

— Бессердечная, подлая, ленивая скотина, — сказала Ники. — Я ненавижу тебя, Ди-ён, за то, что ты даже не хочешь прийти на помощь Евтерпе, которая лежит в пыли, истекая кровью.

— Евтерпа… Ты ошибаешься.

— Что терпко?

— Не понял…

— Я отчетливо слышала, как ты произнес «И терпко!»

До Диона, наконец, дошла орфографическая игра моей Ники.

— Миранда! Евтерпа не была музой правописания!

— Ой, и вправду… Это была Мельпомена.

— Прости, пожалуйста, но та была музой трагедии.

— Ну и все в порядке! Поскольку английское правописание всегда было трагедией, какая еще девчонка способна справиться с ним! Так что не перечь мне, а то разбудишь Дэви.

Я только что завершил теорию об истоках английского правописания, так что официально проснулся, чтобы поделиться с ними ею. Видите ли, сказал я, существовал на заре истории один древний философ, у которого была ворчливая жена, больной желудок и подагра, но английский тогда еще не изобрели, что ставило философа в демебелеризованное положение, лишив его возможности даже браниться. Однако ответственные за политику люди уже приняли алфавит, а потом разделили его на куски и пустили их по рукам, чтобы на всех хватило букв. Так что когда старику слишком досаждала его жена или у него болела нога, или его взгляды доставляли ему неприятности, он мог схватить кусок алфавита и швырнуть его в пропасть, и пропасть была единственной формой ругательства, принятой в те давние дни, и все швыряли туда свои куски. Через много веков ученый с большой головой и совсем без сострадания забрался в ту пропасть и тут же изобрел английский. Но к тому времени все комбинации, которые мог бы произнести приличный человек, были смыты дождями или растащены воронами, и потому…

— А как же, — перебила Ники, — жена старого философа ухитрялась браниться, если английский еще не изобрели?

Ничуть не демобилизированный, я сказал своей жене:

— Она слегка опередила свое время.

20

«Зеленым рукавам» все еще аплодировали, но я услышал, как чернобородый пророкотал:

— Сворачивайтесь-ка, ребятки. Кажется, они созрели для мэм. И едва я пожалел, что не понимаю, о чем он, чернобородый сказал мне беззаботно и весело — будто я годами путался у него под ногами, и он так привык ко мне, что мог бросить мельком:

— Побудь пока здесь, Рыжик.

Я сглотнул и кивнул. Он поковылял к повозке, в которой стояли ящики. Девушка с банджо потянула меня, чтобы я сел с нею рядом, и обвила дружеской рукой мою шею.

— Это папаша Рамли, — сказала она. — В следующий раз, когда он заговорит с тобой, ответь ему «Ага, Па». Ему это нравится, вот и все. И не волнуйся — я думаю, ты ему понравился. Меня зовут Минна Селиг. А тебя, дорогой?

Опаньки! Вот это, если хотите, было уже демурализующим. Я, правда, вскоре выяснил, что Рамли все время называют друг друга «дорогой» и «дорогая», и это не обязательно означает какое-то особенное отношение, но тогда я этого не знал, и она знала, что я не знаю. Тут же маленький дьяволенок с мандолиной при-близил губы к моему второму уху:

— И не волнуйся — я думаю, ты понравился Минне. Меня зовут Бонни Шарп. Скажи и мне свое имя… дорогой.

— Дэви, — сказал я.

— О, нам кажется, оно очень милое, правда ведь, Минна?

Да, они действительно принялись за меня всерьез. Правда, из-за них и их беззлобного озорства, сердечности и доброго юмора, конец «Зеленых рукавов» вполне мог бы стать концом моего мужества: я мог бы подхватить лохмотья своего достоинства и спастись бегством через забор, и не сказать Сэму больше ни слова о том, чего мне хотелось больше всего на свете — быть принятым в компанию этих людей и оставаться с ними, пока не выгонят.

Папаша Рамли, стоя у задка повозки, взмахнул руками:

— Друзья, я пока не собирался рассказывать вам хорошие новости, но вас захватила наша музыка… И наши ребята любят вас за аплодисменты, которые вы дарите им… Ну что ж, я приму их как знак одобрения и произнесу несколько слов, а вы передадите все своим близким. Откройте ворота и встаньте в круг, ибо я несу надежду больным, несчастным и страждущим… Подходите ближе!