Иной мир

— Посмотри, посмотри, — сказал он, — еще всего триста пятьдесят четыре года…

Я забрал у него бумаги.

— Возвращайся к Соне.

— Я не хочу, — крикнул он, — я хочу осмотреться на нашей новой Земле, десятой планете, которую они никогда не найдут. Полтора года я уже нахожусь здесь.

Он схватился за голову и болезненно скривил лицо. — Должно быть дело в жаре, Стюарт, моя голова не может выносить такое тепло.

— Да, стало немного теплее, — подтвердил я, — но мы теперь снова можем регулировать температуру.

— Ничего мы не можем, Стюарт, ничего. Мы приближаемся к Солнцу, и мы все там сгорим.

— Мы приближаемся вовсе не к Солнцу.

— Полтора года, — пробормотал он, — это уйма времени. Я чувствую себя как Дедал, который со своим сыном Икаром слишком близко подобрался к Солнцу и подпалил об него свои крылья. О, Стюарт, только что это, человек? Он хватает звезды! Михаил мертв. Да?

— Да, Дали.

— Он тоже не был Прометеем. Все огни, которые есть, люди уже зажгли на Земле. Я буду работать, Стюарт, много работать. Второй пассаж моей композиции будет содержать совершенно новые звучащие элементы.

Он прочел мне запутанный доклад о своей музыке, в которую он хотел ввести закономерности Вселенной.

— Музыка, — воскликнул он с энтузиазмом, — это язык природы! Все колеблется, все есть модуляция. Что жалкие законы нашего языка, грамматики и синтаксиса против физических законов колебаний медиума? Я могу сказать в миллионы раз больше этими колебаниями. Я озвучу бесконечность, вечность, которая нас окружает, тишину и бесконечную пустоту.

Я сожалел о том, что больше не мог обсудить с ним серьезные вещи. Все же я сказал: «Паганини, есть много такой музыки, которая выражает пустоту, значит это не ново, но есть также Бах и Бетховен — будет трудно сказать больше, чем они.

— Пустяки, — презрительно ответил он, — их мысли земные. Где небо, на которое мы смотрели, где облака и мерцающие звезды? Им всем не знакома эта бесконечность. Выгляни наружу, Стюарт, от Земли остался мыльный пузырь. Вокруг нас бесконечность.

Будто эту вечность нельзя почувствовать на Земле, подумал я. Путаница в его мыслях, кажется вызывала у него что-то вроде мании величия. Мне было жаль его, но мне было весьма нелегко сочувствовать ему. Паганини вжился в свою роль первопроходца музыки, он чернил искусство мастеров прошлого, говорил о старье, которое не годилось. Раньше он говорил другое. Раньше — какое странное определение. При том, что прошло еще только две недели.

Паганини говорил не переставая. Его головная повязка немного сползла, пара черных волосков на лице пустили ростки, и когда он говорил, его невредимый темный глаз тлел словно уголек. Я обрадовался, когда вдруг появилась Соня недолго думая утянула его из кабины. Странно, но он последовал за ней без всяких возражений.

Я не могу отделаться от расчетов Чи. Действительно ли для нас больше нет спасения? Нам остается маленькая капля надежды: Они могли услышать нас на Земле. Я внушал это себе и точно знал, что энергии маленького передатчика будет недостаточно для того, чтобы преодолеть такое расстояние. Разве быстрая смерть все же не лучше чем это жалкое существование? Какой смысл еще был в этой для нас? Я зашел к Соне в лазарет. Она сидела со своим пациентом. Он спал.

— Как ты чувствуешь себя, Соня? — спросил я.

Они печально засмеялась.

— Не лучше, чем ты, Роджер. Хуже ему.

— Или лучше, — ответил я, — наверное, в этом мире нужно быть сумасшедшим, чтобы выносить его.

Соня ничего не ответила.

— Как ты оцениваешь его душевое состояние?

— Я не психиатр, — сказала она, — вероятно что-то вроде деменции прекокс

[17]

Я подумал: Какие у нее заботы. Есть вещи, которые более ужасные. Я сказал прямо: «Ты знаешь, что мы никогда не вернемся на Землю? Чи рассчитал».

— Я знаю это, — сказала она, — он сказал мне это.

Соня показала на спящего Дали Шитомира.

— Мы отдаляемся все дальше от Земли. Значит оттуда не нужно ожидать никакой помощи.

— Возможно нас тем временем услышали, Роджер.

— Нет! — сказал я, эти маленькие передатчики нельзя услышать. Все подходит к концу, Соня, постоянно подходит к концу.

— Возможно, — сказала она и посмотрела на меня беглым взглядом.

Я даже смог улыбнуться, произнося слова: «Больше никакой надежды, Соня, никаких возможно. Больше нет смысла надеяться. Что до меня, пусть каждый делает то, что считает правильным».

Я вылез оттуда и забрался в сад.

У телескопа стоял Гиула.

— Ну, Стюарт? — сказал он.

— Ты уже обнаружил корабль спасателей?

— К сожалению нет, если бы наш ящик так не трясло, можно было бы наблюдать лучше. Какой у нас месяц?

— Все еще ноябрь, Гиула, но возможно наши часы идут неправильно.

— Я тоже так думаю, — сказал он, — у меня такое чувство, словно мы уже несколько месяцев в пути.

Я хотел было сказать ему правду столь же безжалостно, но я знал, что бы за этим последовало.

Я не смог оставить его без последней искорки надежды. Я выбрался оттуда и закрылся в своей кабине.

Двадцать восьмое ноября

В соседней каюте тяжело дышал Чи. Он отчаянно совершает усилие над экспандером, каждый день, неделю за неделей. Соня тоже тренируется и даже Шитомир. Лишь Гиула и я забросили гимнастику. Гиула нашел новое занятие. Он сидит рядом с приемником и пытается принять радиопередачи. Порой до нас действительно доходит что-то, похожее на музыку. Шорох и треск, а между ними отдельные звуки.

Чи и я в последние дни еще раз отчаянно пытались, извлечь передатчик и найти источник неисправности. Это было безнадежно, и даже если бы нам удалось устранить помехи — не было антенн. Когда поставили все снова на место, Чи сказал, что мне следует через два-три дня повторить всю процедуру с Гиулой. Гиула, который услышал этот совет, крикнул: «Чи, пока что на борту с ума сошел только один человек. Возможно, скоро и мы все последуем его примеру. К чему это баловство? Сборка, разборка, сборка, разборка — передатчики сдохли, ты думаешь, я найду неисправность?»

— Нет, я так не думаю, — ответил Чи, — но если ты не хочешь сойти ума, тогда найди себе занятие. Ты либо пялишься в иллюминатор либо пытаешься послушать радио. Мы должны что-нибудь делать, мы должны заняться чем-нибудь. По мне, делайте, что хотите, рассчитывайте что-нибудь, читайте, рисуйте, что ли, но делайте что-нибудь.

— Я не могу ни рассчитывать ни читать, — сказал я, — я могу думать только о Земле, больше ни о чем.

— Вы все когда были в барокамере, — сказал Чи. — Самое худшее там — бездействие, на которое осуждают. Там, как и здесь, недостает работы. Поэтому мы должны найти работу.

— Но в ней должен быть смысл, — возразил Гиула, — то, что ты предлагаешь, бессмысленно. И сравнение с барокамерой не подходит. Это происходило на Земле — однажды двери открывались…

— Они и здесь однажды откроются для нас, пока этот момент не наступил, мы должны занять себя чем-нибудь.

Гиула пожал плечами.

— Работать — над чем и зачем?

— Содержание человеческой культуры — работа, — прочел лекцию Чи — Прежние знатоки латинского языка прекрасно это понимали, потому что глагол «cultura, colere» обозначает ничто иное, как пасти, обслуживать, обрабатывать, застраивать — то есть продолжительно заниматься какой-либо деятельностью. Не работать — значит идти на дно от отсутствия культуры. Мы здесь не можем валить деревья или ухаживать за садом, значит мы должны заниматься чем-нибудь другим.

— Но больше не этими передатчиками, — сказал я. — Где-то здесь должны летать три болта. Я не могу работать при таких обстоятельствах, Чи, у меня просто не хватит терпения.

— Соня способна на это, и ты тоже сможешь. Даже Паганини занят чем-то. Он пишет ноты или дирижирует.

Гиула блеюще рассмеялся.