У подножия Саян (рассказы)

Они совершенно оставили меня в покое и удалились куда-то в другие части пещеры. Какое ужасное чудовище живет в этих глубинах!.. Кажется, я видел его издали… Я ослабел; больше идти не в силах…»

Дальше в записной книжке содержатся бессвязные слова, которые едва можно разобрать:

«Здесь грозит страшная неотвратимая опасность… Не спускайтесь сюда. Боже, какой ужас!..»

На этих загадочных словах записки обрываются. Я не желаю строить никаких гипотез, но позволю себе сделать только одно предположение. По-моему, население подземных глубин образовалось из потомков древнейших племен, которые, тысячи лет тому назад, были оттеснены своими врагами в долину Саян, ко входу в это царство мрака. Может быть, оставленные ими на берегах Енисея надписи имели целью указать последующим поколениям на путь в те недоступные убежища, где искал спасения несчастный побежденный народ.

Впрочем, пусть об этом судят сами читатели, и в особенности те, которые обладают более обширными знаниями древнейшей истории человечества, чем автор рассказа.

Куда ворон костей не заносил

Двое

Пароход «Мария» много дней блуждал в тумане, который несся за нами с севера над пустынным, злобно ревущим Охотским морем. В полдень проглядывало солнце, утомленное, тусклое и его печальные бледные лучи скользили по черной воде, глубоко вспаханной для невидимого сеятеля исполинскими плугами, которые шли по слабо изгибающимся линиям от берегов Сибири к Алеутским островам. И тогда с палубы «Марии», заваленной бочками, ящиками с рыбой, досками, канатами и сетями, мы видели, как за нами, закрывая половину неба, бесшумно двигались туманные птицы, похожие на пингвинов с широкими распростертыми крыльями, шли призрачные бледно-синие великаны в мехах, по пояс погруженные в холодное море; чья-то рука, протянувшаяся из облаков, тащила сани, на вторых лежал кит со змеиной головой.

Туманные призраки оттеняли друг друга, постоянно меняли форму и очертания и, обгоняя друг друга, спешили к югу, появляясь то справа, то слева.

Когда мы подходили к берегу, туманы рассаживались на высоких береговых горах и, опустив в океан ноги, внимательно следили за маленькой черной «Марией».

От постоянной толчеи на поверхности воды кружилась голова, хотелось уйти в каюту, лежать с закрытыми глазами на твердом кожаном диване, представляя себе прочную вечную землю, полосы несжатой ржи, пыльный проселок, убегающий неведомо куда, золотистый загар летнего вечера.

Но в каюте стоял тяжелый запах соленой рыбы, слышно было, как мучительно стонет и скрипит корпус «Марии», мысль невольно переходила к той бездне в черных отсветах, которая была тут, рядом с этим вытертым диваном, отделенная от него тонкой деревянной стеной.

По скользкой решетчатой лестнице, удерживаясь за жирные, грязные поручни, поднимаешься на палубу и опять видишь ту же черную воду в глубоких, злобно шипящих бороздах, за кормой — процессию белых туманов и за ними — на бледном небе отсветы первых льдов.

Два раза «Мария» пыталась подойти к берегу на глухие стоянки, чтобы забрать рыбаков, и оба раза нам мешали ветер и прибой. В подзорную трубу с капитанского мостика я видел, как под черными скалами, под которыми пенилась вода, заглушая голоса и крики с берега, бегали люди, таща с собой мешки и узлы, сдвигали лодки, которые океан сейчас же выплевывал на песок или выхватывал из рук, как голодный зверь кусок мяса, радостно кружил их в седых водоворотах, бил о скалы и глотал щепки, ящики, бочки и пеструю рухлядь.

Мы ничем не могли помочь, потому что пароход то и дело срывался с якоря и машина едва справлялась с волнами и ветром, гнавшими нас в черные челюсти, через которые плескался океан.

Наш пароход был последним в эту осень и для людей на берегу вместе с «Марией» исчезала всякая надежда выбраться до зимы из каменной, окружавшей их пустыни.

Отчаяние сводило их с ума. Они бежали вдоль берега, бросались к волнам, которые валили их с ног и, наконец, сбившись в кучку на каком-нибудь камне, махали нам шарфами, платками, становились на колени, грозили кулаками. Ни одно слово до нас не долетало. Все происходило так же бесшумно, как среди туманов, которые с седого моря, с горных вершин смотрели на палубу «Марии», на деревянные кособокие домишки, на мечущихся в отчаянии людей.

В третий раз нам удалось подойти к берегу. Мы проскользнули в узком проходе, сорвав несколько досок с обшивки и потеряв якорь. Вдогонку океан послал нам высокую волну, которая разбилась за кормой, окатив ледяной водой всю палубу.

По хрустящему песку выбрались мы из лодки на крутой берег, затянутый сеткой мелкого дождя, и, когда я одним взглядом окинул воду и землю, сердце мое сжалось от тоски и сожаления к тем, кто жил здесь долгие месяцы.

Солнце, казалось, никогда не освещало этот берег; на нем не было жизни, движения, красок.

Внизу грохотал океан, сегодня, как вчера, как тысячи лет назад. Ровный и протяжный гул наполнял воздух, не позволяя ни на минуту забыть о том, что за скалами расстилается древнее седое море, без грез, без красочных вымыслов, зовущих, манящих далей; без того другого берега, который чудится вдали и на котором нас всегда ждет новое счастье.

С темных гребней изгибистых волн на меня смотрело безглазое лицо каменного идола, жестокое и мертвенное, с едва заметной злой усмешкой в складках тупого рта.

— Нигде нет ничего! — грохотал океан. — Там, вдали, только туманы, холодный блеск звезд, темные бездны и волны над ними!

Берег за скалами был плоский, без травы и кустарников, усыпанный мелкими, острыми камнями. В глубине дремучей стеной, без изгибов, как сруб заброшенного дома, поднимались какие-то неведомые горы и на них лежали мертвенно-бледные туманы.

В поселке было три дома, обращенных окнами к океану. Доски в стенах и крышах прогнили и рассыпались их труху. Ветер сорвал с петлей двери, повалил трубы и смел песок в длинные изгибистые гряды, похожие на гигантские буквы, начертанные на клочке земли между береговыми скалами и заброшенными строениями. Людей не было; они не дождались парохода и, боясь наступления зимы, бежали от океана через горы и теперь блуждали среди болот, заполнивших до краев глубокие впадины пустыни.

На полу, на столах и скамьях были разбросаны пустые жестянки, бутылки, лохмотья, сети, еще сохранившие запах соленой воды, раскрытые сундуки и ящики с оторванными петлями и замками. В крайнем доме от берега на стене висела большая широкая доска, на которой было написано белой краской:

«Уходим, потому что боимся умереть, не знаем, дойдем ли. Ефима Горлова похоронили на горе, но он сказал, что пойдет за нами, больше писать нечего, прощайте.

Андрей Тихов и товарищи».

Мы с капитаном долго разбирали эту надпись, в которой строчки путались, будто лепились одна на другую, видно было, что писавшему стоило немало усилий уместить на доске все то, что он хотел сказать. Последним словам не хватило места и они растянулись по стеке между окном и дверью. Как ни было угрюмо и тоскливо на берегу, но после двух недель, проведенных на пароходе, твердая земля казалась лучше палубы, и поэтому я и капитан остались на ночь в доме, из окон которого виден был угол залива, в который через морщинистые камни с воем и визгом ломился пьяный и буйный океан, испуганный своими белыми видениями.

Мы сидели на опрокинутых ящиках за столом, срубленным из досок, долго служившими подводной обшивкой какого-то судна. Они были изъедены морскими червями и казались украшенными затейливой резьбой, на которой переплетались виноградные листья, сучья и веревки, связанные в узлы.

Мы пили горячий чай с коньяком, курили, смотрели на голые стены, освещенные двумя свечами, и думали каждый о своем.