У подножия Саян (рассказы)

II

Усевшись в тарантас, я скоро забыл о всех памятниках древности, так как для неопытного путешественника езда по енисейским степям кажется настоящим подвигом, требующим крепких нервов.

Чем дальше мы подвигались к Саянам, тем суше и бесплоднее становилась почва. Вместо ярких цветов и сочной травы появились колючие кустарники, склоны холмов засеребрились ковылем и полынью. Степь как будто разом постарела и поседела, стала неприветливой и молчаливой. Но зато на юге развернулись и выросли блистающие снежные горы. По их склонам весь день разливалась заря, и казалось, что там, где они поднимались, было вечное спокойное и ясное утро.

Я успел привыкнуть к своему тарантасу. Часто, вместо того, чтобы останавливаться на ночлег в каком-нибудь глухом поселке с черными бревенчатыми избами, мы располагались вечером под открытым небом, вблизи ручья или колодца. Впрочем, и поселки попадались все реже и реже; иногда мы ехали целые дни, не встречая ни одной живой души.

Было что-то величественное и торжественное в безмолвии этой необъятной равнины. Медленно двигалось над ней солнце в пустынном небе, и казалось, что огненному диску надо во много раз больше времени, чтобы дойти от одного конца степи до другого, чем совершить тот же путь над землей, давно покоренной человеком. А ночью, лежа в тарантасе, я по целым часам смотрел на черное небо, и мне казалось, что в первый раз я вижу его таким прекрасным и огромным, с потоками звезд и вихрями серебристой пыли.

Через неделю после начала путешествия, когда мне уже пора было возвращаться обратно, я почувствовал наступление той особенной болезни, которая хорошо знакома всем, кто странствовал в пустынных неисследованных углах земли: лежавшая впереди пустыня начала приобретать для меня непреодолимую притягательную силу; она влекла меня к себе, как магнит притягивает железо. Единственным желанием было подвигаться все дальше и дальше в голубоватую даль, затканную золотыми узорами.

На юге, в блистательной короне снегов, стояли синие и уже совсем близкие горы. Я мог рассмотреть узкие, словно рассеченные ударом меча долины, темно-зеленую щетину первобытного леса и серебряные нити водопадов. Поднималось солнце, степь наливалась золотом, и мы снова до наступления ночи продолжали медленно подвигаться к голубым горам, с трудом прокладывая путь среди песчаных холмов и зарослей колючего кустарника.

III

На девятый день путешествия я увидел в стороне от дороги, — если можно так назвать русло высохшего потока, по дну которого мы подвигались, — высокий каменный столб. Сверху донизу он был покрыт фигурками вроде тех, какие рисуют дети. Монолит поднимался над землей более чем на сажень, но, по-видимому, истинные его размеры были еще значительней, так как в той части степи мелкая серая пыль покрывала всю равнину подобно илу, который из года в год наслаивается в устьях больших рек. Мое внимание привлекла фигурка человека в верхнем ряду знаков, указывающая на целый ряд слегка изогнутых палочек. Я сосчитал эти палочки: сорок шесть. Может быть, эти значки указывают число камней до какого-нибудь важного пункта древней цивилизации?

Мысль эта так сильно меня заинтересовала, что, поднявшись на соседний холм, я начал искать на серо-зеленой равнине продолжение древней дороги. Столбы были и спереди, и сзади меня.

Наудачу я приказал ехать назад и через несколько минут убедился, что догадка моя правильна: на ближайшем столбе находилось сорок семь палочек!

В моих руках находился конец какой-то таинственной нити!..

Я попробовал разбирать знаки, помещенные рядом, но из этой попытки ничего не вышло. Во всю длину столба шла извилистая волнообразная линия, по которой спускались люди и какие-то странные животные, а на верху камня было глубоко вырезано изображение дракона с двумя головами. Я решил продолжать свои исследования и, во что бы то ни стало, добраться до конца дороги. Расстояние между каждыми двумя столбами равнялось приблизительно двум верстам; к полудню следующего дня я мог рассчитывать доехать до того места, где кончались путевые знаки.

Никогда еще не подвигались мы так медленно, как в эти последние сутки.

Ночевать мы остановились около двадцать шестого камня, под которым я расположился на ворохе ароматной травы.

С вершины Саян дул прохладный ветер; небо закрылось легкими облаками, среди которых быстро бежал яркий серп месяца.

Как только порозовел восток, я разбудил ямщика, и мы снова двинулись в путь к горам, окутанным сиреневым туманом. К восходу солнца мы оказались в обширной равнине, окруженной крутыми холмами, поросшими темно-зеленым лесом. Вдали холмы громоздились друг на друга, поднимались к небу и превращались, наконец, в отвесные стены, на которых там и сям на неприступной высоте белели пятна снега.

Мое волнение все возрастало, и иногда мне хотелось выйти из медленно подвигавшегося тарантаса и бежать по древнему пути, который все ближе и ближе подходил к отвесной стене, замыкавшей долину с юга. Маленькие человечки на камнях указывали только на пять, на четыре, на три знака. Наконец, я отчетливо вижу последний столб и за ним… ничего. Т. е. ничего такого, что смутно заставляло меня спешить в эту неведомую долину. Горы образовали правильный полукруг, серые, поросшие ползучими кустарниками стены почти вертикально поднимались на высоту в двести-триста сажень, где находился широкий уступ, на который могла бы взлететь только птица, а дальше опять ползли к голубому небу дремучие обрывы и морщинистые скалы.

Я подошел к последнему камню, стоявшему в десяти шагах от серо-зеленого утеса, у подножия которого лепились крошечные деревья и уродливые кустарники.

Человечек на верху столба все еще оставался на своем месте и указывал куда-то вниз.

Посмотрев по направлению его руки, я с сильно бьющимся сердцем заметил под утесом черное треугольное отверстие, наполовину скрытое травой и деревьями.

Для того, кто пожелает повторить мое путешествие с целью проникнуть в подземный лабиринт, добавлю, что в течение длинного ряда столетий, протекших с того дня, когда древние люди поставили свои путевые знаки, вход в пещеру обвалился или был кем-то засыпан; и нора или щель, о которой я только что упомянул, находится правее столба и представляет, так сказать, случайную лазейку, происхождение которой я не берусь объяснить. Может быть, ее проделало какое-нибудь крупное животное, но также возможно, что она выкопана Неизвестным, посетившим пещеру за год или за два до моего прибытия в долину.

IV

Я отыскал в тарантасе карманный электрический фонарь, обмотал вокруг пояса длинную веревку, при помощи которой мы доставали воду из глубоких колодцев и, забыв о всякой осторожности, направился ко входу в подземелье. Мне пришлось ползти на четвереньках, разгребая ногами и руками рыхлую землю, но через две-три сажени я мог выпрямиться, и при слабом свете, проникавшем из ямы, увидел, что стою на вершине крутого холма из песка и камня.

Сделав несколько шагов по осыпающемуся склону, я невольно остановился и в первый раз почувствовал смутное беспокойство. Предо мной было море непроницаемого мрака, из которого не доносился ни один звук. Это было страшное молчание подземных пучин, может быть, еще более глубоких, чем бездны океана. Я зажег свой фонарь, но его голубоватый свет показался мне ничтожной искрой. Он так же мало освещал окружающее пространство, как фосфорическое мерцание какого-нибудь червяка освещает своды леса.

Беспокойный дух исследования толкал меня вперед, и, решив идти до тех пор, пока будет виден бледный луч дневного света, я медленно двинулся в широко разверстую глубь земли.

Дно пещеры было покрыто тонкой коричневой пылью, в которой, как в мягком иле, тонула нога. Повсюду попадались пожелтевшие кости людей и животных, и между ними валялись обломки оружия из железа и камня. Иногда путь мне преграждали огромные глыбы камня, упавшие, по-видимому, со свода пещеры. Осторожно обходя одну из таких скал, я едва не выронил фонарь, наткнувшись на распавшийся скелет какого-то чудовищного животного.