Огонь и вода

Осень в тот год была необычно дождливая, в противовес лету. И очень ветреная — даже для всегда ветреного Зурбагана. На бульваре с шумом сгибало каштаны, отбрасывая на тротуар скачущую тень. Но Леон по-прежнему ждал Зеллу — каждый вечер; спустя много лет, он помнил в подробностях: где они встречались, о чем говорили, какая была погода, как она была одета. Он ждал — и она приходила, точно в назначенный час, подобно Прекрасной Даме из тех, уже полузабытых, стихов А.Б. — высокая и тонкая, в громадной по моде шляпе с темной густой вуалью, подобно карнавальной маске скрывающей ее лицо; шелестело длинное строгое платье из струящегося упругого шелка; шуршал складками на ветру синий плащ без рукавов, легкий и широкий, с большим капюшоном, обычно отброшенным на плечи. Леон также вдруг стал стыдится при ней своего прежнего пролетарского вида — и, экономя на всем, приобрел единственный приличный костюм, а также дорогое пальто, шляпу-котелок, лакированные штиблеты. И прятал лицо за поднятым воротником, как полицейский шпик — вовсе не желая встретить сейчас кого-нибудь из Организации, и быть посланным с поручением, или просто услышать упрек в трате времени не ради дела. В первые дни он смущался — зная, что у революционера от товарищей не должно быть секретов. Но успокаивал себя — что эта его тайна никому не во вред. Ждал, зная что она непременно придет — и страшно боялся, как во сне, что однажды этого не случится. Искал взглядом знакомый сиреневый зонтик, часто вывернутый ветром наизнанку, среди других зонтов над безликой толпой — и готов был бежать следом, увидев вдали развевающийся синий плащ. А она часто подходила незаметно, вдруг появившись рядом и сказав ему:

— Здравствуйте, сударь! Вот, я и пришла. Простите — если заставила ждать.

Тучи вставали над городом, и крыши гремели от порывов ветра, как перед грозой. Но Штрих был счастлив, потому что Зелла смотрела на него пленительными серыми глазами, превратив любое ненастье в солнечный день. Она была так близко, что ее плащ, раздуваемый парусом, хлестал Леона по лицу. Но Штрих не решался даже дотронуться до ее узкой руки в тонкой перчатке, от непонятной ему самому робости — наверное, потому что Зелла была иная, чем товарищи из Организации, с ней нельзя было так же, по-простому. Они вели изысканную беседу, на исключительно отвлеченные темы — о музыке, поэзии, театре, архитектуре, современных философских учениях и новейших научных открытиях, об экспедициях в южные моря и недавних археологических раскопках здесь, в Зурбагане, о путях развития народов и жизни в космических сферах — и еще очень о многом, что могли обсуждать образованные и духовно богатые люди. Ее ум и ученость были удивительны для женщины — она умела дополнить его пылкость здравым рассудком, не вступая в спор, повернуть вопрос другой стороной — так, что Штрих сам в конце нередко соглашался с ее доводами.

— … диалектический монизм является теорией интересной, но слишком абстрактной. Человек не всегда считал себя единой частью природы — последние этнографические исследования на Танариву показали…

— … вы правы, сударь, но все же мне кажется, что вы слишком категоричны. Вы не учитываете, что…

Они шли, увлеченные беседой — а вокруг кружился ветер, будто провожал. Грубо вмешивался в разговор, заглушал слова воем и свистом, бросал в лица пыль и сор, рвал шляпы, хлопал одеждами, плащ Зеллы развевался синим флагом. Мимо бежали встрепанные, взъерошенные люди, озабоченные наверное лишь тем, как скорее исчезнуть с этой ветреной улицы, спрятаться под крышей. А Штрих и Зелла шли не спеша, говоря о прекрасно-отвлеченном — и упрямо пытаясь не видеть непогоды, несмотря ни на что.

— У вас зонтик вывернуло — замечал вдруг Леон.

— И правда! — отвечала Зелла — ах, сударь, ну что сегодня за ветер!

Дождь начинался здесь внезапно, резко усиливаясь. Серое свинцовое небо набухало каплями, они падали сначала редко, затем чаще, и вдруг все обрушивалось бешеной пляской ливневых струй в порывах ветра. К ярким зонтикам женщин, раскрытым всегда, отчего улица сверху была похожа на цветник, добавлялись черные мужские зонты — и на тротуаре сразу становилось тесно. Но ветер, помогая дождю, рвал зонтики как паруса, не давая удержать над головой — гнул и вывертывал наизнанку, трепал подобно цветам на грозовом лугу, и в завершение, безжалостно вырывал из рук. Господа с дамами сразу утрачивали важный вид, растрепанные и промокшие, спешили скрыться с бульвара, пережидая разгулявшуюся стихию, где придется. Дождь заканчивался так же неожиданно, как начался, но только ветер успевал высушить лужи, как все повторялось — брызги от колес и ног, ручьи воды по мостовой, вывернутые зонтики и улетевшие шляпы, поднятые юбки и растерзанные прически дам. И люди снова делились на тех, кто прячется, пережидая — и кто продолжает путь, несмотря ни на что.

— Вихри враждебные — восклицал Леон — несутся, веют над нашей головой, пригибая к земле, как траву. Но человек — не растение, он может и должен идти против стихии! Буря идет — она унесет никчемный сор, очистит воздух; наступит время перемен!

Он говорил так — рисуясь перед ней буревестником. Тем самым, смело реющим над морем. Зонтиков Леон не носил — потому что они терялись, ломались, и вообще, были на его взгляд, атрибутом чеховского персонажа в футляре. И оттого он гордо шел под дождем, бьющим в лицо и проникающим под одежду; достаточно было минуты, чтобы промокнуть насквозь.

— Пока что этот ветер унесет наши шляпы — отвечала Зелла — но позвольте вас укрыть, сударь: все ж не стоит вымокнуть, когда можно избежать этого!

И она впускала его под свой зонтик, прикрыв краем большого сиреневого купола — будто ограничивая на людной улице их собственное пространство. Когда дождь кончался, они оставались так вместе, как под общим кровом, пусть тонким и ненадежным, но принадлежащим лишь им одним. Зонт гнулся, хлопал, часто вывертывался и порывался улететь — Зелла едва удерживала его над собой и Леоном, будто знамя, изо всех сил. Ветер дул, будто смеясь над ее попытками при этом идти, сохраняя вид настоящей дамы, "на улице управляющей каждой складкой своих одежд"; она же тщетно пыталась при порывах все на себе придержать, одернуть, прекратить беспорядок в своем платье — и эти невинные жесты отчего-то казались Леону соблазнительным донельзя. Нельзя сказать, что в его жизни раньше не было женщин — но те связи, мимолетные и беззаботные, совсем не задевали его, не обязывая ни к чему. А Зелла была — его Единственной, его светлым ангелом, кто держит над ним свой обережный круг; в то же время милые мелочи, вроде ножки в шелковом чулке, во всю высоту открывшейся при ветер из-под взлетевших юбок, показывали в ней женщину земную. Которую Леон страстно желал — и ужасался, что такое возможно; он боялся к ней прикоснуться — и спугнуть, разрушить, истоптать то бесконечно хрупкое, что возникало между ними. Но каждая деталь, становясь на свое место — смещала равновесие, колебала весы.

— Ах!! — вдруг вскрикивала Зелла — ловите его, скорее!

— Что случилось? — спрашивал Леон. Хотя отлично все видел — и желал лишь услышать ее мелодичный голос, еще раз.

— Разве не видите, сударь — у меня улетел зонт!

Ближе к порту дома становились ниже, фонари реже, среди прохожих было меньше приличной публики и больше мещан, мастеровых, матросов. Зато ветер дул здесь сильней — и сиреневый зонтик был не только вывернут куполом вверх, но и безжалостно вырван у Зеллы из рук. Леон гнался за убегающим по мостовой зонтом, а Зелла ждала, держа шляпу и отворачиваясь от бури, ветер рвал, облеплял на ней платье и плащ с такой яростью, что Штрих боялся, оглянувшись, увидеть, как она улетает ввысь, в крутящемся вихре, оставив на земле его одного. Это всегда случалось, каждый день, почти на одном месте — став для них, по молчаливому согласию, как законный повод дальше идти под руку, вместе удерживая зонт, который позволял укрыть за ним хоть головы в затишье; если не было дождя, то летела пыль, столь густым, темным и слепящим вихрем, застилая небо и солнце, что нельзя было ничего видеть, как в тумане, резало глаза, сразу забивало нос и рот. Вместе сгибаясь против неистовых порывов, Леон и Зелла долго шли, по кривым узким улочкам, меж трещащих от натиска бури заборов — целый час, там, где раньше они пробегали едва за четверть! Но Леон, совсем близко видя очертания ее лица под трепещущей на ветру вуалью, ощущая аромат ее духов, слыша шелест ее одежд — был даже рад непогоде, сближающей их и продлевающей время, которое они были вместе.