Огонь и вода

Приговор мог бы казаться легким. Никого не казнили и не сослали на каторгу, напротив, по окончании суда все вышли из зала свободными людьми, навстречу ожидающим их родным. Пожизненный запрет занимать государственную должность, высылка из столицы в двадцать четыре часа, и денежный штраф — но для Штриха это значило исключение из Корпуса с крахом всех надежд. Ему некуда было ехать, он никого не знал вне столичного города, и не имел профессии, могущей дать кусок хлеба. Мать и отец причитали, собирая чемодан:

— Мы так мечтали о твоем будущем чине! Все наши сбережения ради твоего образования! Что теперь приличные люди скажут? Где наш покой в старости? О нас ты подумал?

Бедные родители — отдали все, что могли собрать, чтобы заплатить назначенный штраф. Но больше ничем помочь они не могли — и Леон с чемоданом стоял на вокзальной площади, не зная, что с ним будет завтра. И тут к нему подошел один из товарищей по нес-частью — тот, кого позже будут называть Первым, и предложил идти вместе с ним; находясь в безвыходном положении, Штрих согласился — даже не представляя, на что. Их было семеро, из тридцати трех подвергшихся приговору — решивших не смириться и продолжать борьбу; остальные двадцать шесть после полученного жестокого урока предпочли стать законопослушными гражданами в провинции, на частной службе.

Так началась их Организация. План Первого был ясен и прост — чтобы свергнуть деспотизм, надо поднять и повести за собой народ, чтобы народ восстал, его надо разбудить. Значит, начать надо с издания нелегальной газеты, несущей правду всем, согбенным под ярмом. И лучшим местом для этого был Зурбаган — второй после столицы город и порт, где так легко затеряться в пестрой толпе разноязыкого народа, и откуда везут товары по самым отдаленным углам огромной страны. Здесь же, в поезде, стали придумывать название — "Пламя", "Искра", "Красный Петух", "Рабочая правда", "Труд", "Вперед", "Союз борьбы", "Освобождение пролетариата"; за эти годы и газета, и организация успели сменить несколько из этих имен. Однако, хотя Первый был пламенной душой, горячим сердцем и железной волей организации — его короткие, рубленные фразы, похожие на военный приказ, мало подходили для бумаги. Так Штрих стал Вторым — неожиданно обнаружив у себя талант, память и усидчивость; когда начали приходить письма от агентов, как часто приходилось редактировать историю, коряво изложенную малограмотным пролетарием, оставляя от нее лишь голые факты в новой, весьма отличной форме! А практической работой ведал товарищ Третий, откуда-то взявшийся среди них уже в Зурбагане. Сперва всех задевало его равнодушие к самым яростным идейным спорам — но мало интересуясь высшими материями, Третий оказался незаменим в организации дела, добывая бумагу, транспорт, деньги, фальшивые документы, устраивая типографии и явочные квартиры, отдавая непосредственные приказы агентам, связным, осведомителям, распространителям газеты; он был мотором и разумом Организации, так же как Первый — ее сердцем и душой.

Поначалу Зурбаган не понравился Штриху — показавшись пыльным, шумным, ветреным и каким-то беспорядочным. В первые дни они бедствовали — жили коммуной, снимая две комнаты в домике на окраине, возле Угольной Гавани; это было опаснее при провале — но, как говорил Первый, давало урок социалистического общежития, необходимый им самим. Брались за любую работу, добывая на жизнь — бывало даже, таскали мешки и разгружали вагоны. И — помнили о цели. Леон работал тогда, как все — яростно и рьяно. И был счастлив — чувствуя себя в жизни на своем месте. Первый номер появился уже в январе — через три месяца после их приезда. Теперь их газета была большим и крепким делом — с многочисленной сетью агентов, с подпольными и заграничными типографиями, с налаженным транспортом. Исполняя поручения, люди Организации разъезжали по всей стране — а Штрих безвылазно сидел в Зурбагане: его берегли. И сам Штрих полюбил этот город, залитый солнцем — где он, с помощью товарищей, сделал себя сам. И еще — где он встретил Ее, Зеллу. К которой он ехал сейчас, забыв про строжайший запрет.

— …с неделю — ответил сосед, доставая из бумажника фотографическую карточку — вот она, моя лапочка!

Мельком взглянув на нее, Штрих вынул фото Зеллы. По его горячей просьбе, она прислала его в одном из первых писем. На кар-точке, размером с открытку, она стояла с детьми на площади у собора — того, в котором они венчались.

— Красивая! — изрек попутчик — из образованных?

Штрих помнил день — первой их встречи. Было солнце, но по небу быстро бежали облака, меняя свет на тень. Он шел по улице — сейчас уже не мог вспомнить, куда и зачем. Девушка в белом платье ступила на тротуар перед ним, раскрыв над головой большой зонтик, сиреневый с белой каймой; на локте ее висела корзина, с какой обычно служанки ходят на рынок за провизией — и внутри лежали булки, сыр, фрукты; в другой руке она несла пачку книг, связанных грубой веревкой. Незнакомка с зонтиком на мгновение оглянулась, Леон увидел ее красивое, будто иконописное лицо, оттененное, как ангельским нимбом, широкими полями летней соломенной шляпы — и вдруг направился следом, чувствуя, как между ним и этой девушкой словно натянулась незримая нить, разорвать которую очень легко, но больно. Дома, перед самым отъездом, ему случилось быть на поэтическом вечере, где сам А.Б. читал свои "Стихи о Прекрасной Даме". Сам Штрих, имея уже некоторый опыт, успел охладеть к романтизму — но оставался в душе эстетом, даже сейчас: ведь свобода — не враг красоте; даже сама будущая революция представлялась ему чем-то вроде Свободы на баррикадах — прекрасной и отважной женщины со знаменем, изображенной на знаменитой картине Делакруа. Что общего может быть у революционера, и барышни из общества, должно быть, приехавшей на лето к морю — потому, он не думал о знакомстве, зная, что сейчас девушка войдет в один из домов, и тонкая нить разорвется навсегда. А он пойдет дальше, оставив лишь в душе радостное чувство прикосновения к прекрасному; так совершенная картина одним видом своим вдохновляет зрителя на добрые дела.

Он шел за незнакомкой — ожидая, что она оглянется еще раз. Белое платье облачком развевалось впереди. Девушка переходила улицу, вдруг налетевший порыв ветра едва не отнял у нее зонтик, вывернув наизнанку, и платье взметнуло как в вальсе, солнечным кругом вокруг тонкой высокой талии. Вместо того, чтобы скорее пройти вперед, под защиту забора, незнакомка остановилась посреди мостовой, пытаясь все удержать, корзина и книги явно ей мешали. Леон увидел, как ветер-озорник вдруг сорвал с девушки шляпу, без всякого почтения, в один миг лишив незнакомку ангельского нимба, взметнул вверх темные, почти черные волосы. Шляпа с развевающейся синей лентой красиво закружилась в воздухе, упала наземь, в трех шагах от Штриха. И ветер сразу стих, словно убежал куда-то — сделав свое дело.

Девушка обернулась, взглянула на Леона. Штрих поспешил с поклоном вернуть потерю владелице, ему пришлось также принять ее ношу, пока незнакомка расправляла зонтик, тщательно приводила в порядок прическу и надевала шляпу. У нее были красивые серые глаза; лицо и руки ее были необычно бледными, без следа загара. Поблагодарив за помощь, девушка уже собиралась взять обратно корзину — а Леон так и не нашелся, что сказать. Пыльный вихрь снова закружил вокруг маленьким смерчем, набросился на незнакомку, как хулиган — начал рвать у нее шляпу, юбку, опять вывернул зонт, она пыталась все удержать, ей было явно сейчас не до книг. Видя эти затруднения, Штрих охотно вызвался помочь донести — и, после короткого раздумья, его предложение было принято. Свернув за угол, они прошли немного — пока Леон искал тему для разговора. Девушка также молчала, лишь звонко стучали по мостовой ее каблучки, с шелестом развевалось платье. Зонтик она держала, слегка наклонив от ветра — отчего Штрих, к своему сожалению, не мог видеть лица своей спутницы.