Пенистый напиток

Кто это? Я. Это...и ты...и...все мы. Это я. В узких джинсах и длинных свитерах, в желтых ботинках и сине-белой бейсболке. Bona Sera... Классический закат с истиной в бордовом вине. Кто теперь? Последнее время Ильза знакомилась с представителями школы авантюрного арт-течения и представлялась Элеонорой. Мне известен подтекст ее изменчивости. Новый день как старый презерватив. Я смеюсь в лицо компаньонам. Процент их удивленности не занимает мою беспорядочную войну в тумане переживаний. Я обманываю, и прихожу к безликим девушкам домой, захожу к ним в школьный кабинет и прошу напарника по парте уступить мне место, и начинаю играть в крестики-нолики, зачитываюсь Хемингуэем, и советую ознакомиться с его творчеством а в остальном, все испробовано: в городе слишком тесно для моей Ильзы, она залечила раны на голове, сгладила шрамы и покончила с медикаментами. Ее запах на дряхлых концертах и пропылившихся вечеринках у простудившихся поэтов и заблудившихся театралах скитается, изнывая от непрочтенности. Ильза выпрямляется, и кривые мансарды не соответствуют ее вожделенному взгляду в платиновое небо. Я продолжаю бродить по неизвестному мне парку. Жар кожи неестественно искореняет злобу к дорогам без имен, к разговорам с явной разобщенностью мнений. И если постараться можно умудриться не выдержать и совершить бесцветную попытку расстаться с собственной оболочкой, погрузиться в желтизну тюльпанов, безучастно вплывающих в мирную прогулку глаз. Кто-то упивается членением моих историй, кто-то поступает так, как будто понимает, о чем и к чему все, что вскрывает мою черепную коробку и режет кожу в районе сердца. Ничего не хочется, съезжаю на насущность, утрирую образность языка, убиваю витиеватость строк. Парис живо стягивает с меня одеяло и смеется над моей наготой. Виан, конечно не Тициан, но воспел в краске мои гениталии, введя в краску немного сказки. Я плюнул на все (причем в слюне смешалась кровь из десен и сопли по причине болезненного состояния), и, приведя Ильзу в квартиру своей подруги, раздел ее, напоив коньяком, усыпил ее бдительность, которая и ранее особо не проявлялась, забавно раздвинул ее ягодицы и всунул несколько пальцев. Потом она их облизала, и мы поняли, что завтра придется проснуться рано, с этой мыслью и уснули. Не двигаясь, я шел по крыше больницы, трогая бедрами антенны, группируя тело, взлетал и парил над стадионом, который полнился потом зрителей и спортсменов, заглатывал воздух, сконцентрированный в моем дыхании. Я, не двигаясь, возвращаюсь и, протягивая руку, стремящуюся нащупать тело Ильзы, опознаю холод простыни, и, облизнувшись, продолжаю полет, не двигаясь.

Нонконформист, перепутав номера поездов, оказался в непосредственной близости. Я чувствовал его гулкое вторжение в беспокойство городской периодики. Нонконформист нашел мои стекла с прижавшимися к их беспринципности глазами. Я хотел бы построить свой город. Покидая его пределы, нонконформист неизбежно бы возвращался. Я бы никого ничему не учил, я бы лишь хотел...

Вдруг...неожиданно. Мое тело оказалось в круговороте Нового Орлеана, в голубых джинсах и разноцветной рубахе. Я танцевал на площади. Я предупреждал молодых девушек не смотреть на меня, но они валились с ног, и теряли своих сопровождающих, и спешили очнуться, очутившись полностью внутри моих глаз и соединившись с моими движениями, и я неожиданно, очень необдуманно улыбнулся, и девочки принялись терзать друг друга в попытке занять единично место рядом с моими шагами, расправленными парусами моих ресниц. Кто-то не забыл украсить площадь памятниками и цветами, и памятники рушились, а цветы увядали, и все смешивалось с борьбой девочек и беспечностью прохожих, и дружескими беседами обитателей уютных домов с садами и домашними животными. Я храню тепло. Стремлюсь в далекую страну беспамятного тепла детских снов. Я воскрешаю запах бабушкиного абрикосового варенья. Абрикосовое дерево погибло, и пеленой времени укрыто его цветение, за которым я наблюдал с умилением. И не дребезжали окна в прочном доме, когда позднеавгустовский ветер наводил порядок в таявших от летнего зноя мозгах и беспокоил волосы и глаза поиском волн безотчетного движения в пену страстей и преображений, и холодил запястья, спешившие выстроить замок из массы иллюзий и откровений.

Изверг грозно кашлял, пытаясь погрузить подчиненных в страх, и закашлялся, подавился, бедняга, рвал глотку, растекся слюной, проглатывая язык, и с жуткой гримасой пренебрежения и недоумения, безвольно смешавшимися и застывшими, бросился к окнам, срывая жалюзи, врезаясь костями в равнодушную прозрачность стекла, упал на ступеньки и устремился в пламя сердцевины земного шара. Я проверил в компьютере почту. Несколько писем. Уведомления. Мне - предложения заработать. "Теперь питание компьютера можно отключить." В офисе тихо. Растерянность. Но мы знаем, что кто-то продолжит игру. И девочки еще молчали, но уде продолжили вслушиваться в песни Боярского, а ребята молча, но уже курили на балконе, кто-то готовил себе кофе. А телефонные звонки вновь принялись разрывать мини-АТС. Я вижу глаза на остановках трамвая. Я обмениваюсь с ними взглядами, посылаю свои глаза в безжизненность рекламных стендов. Я люблю эту заплаканную девушку. Она заказывала жареную печень, и боролась с тахикардией. Она обещала сообщать сестре о том, что происходит в ее жизни. Она кривлялась перед зеркалом. В прошлой жизни. My I has a perfect display of her views. Неожиданно я встретил Алину. Оказалось, что теперь она танцует в ночном клубе "Ultra". Она ждет подругу и тормозит машину. Я смотрю ей вслед.

Дыши моими глазами. Я не люблю. Я уже вижу себя делающим самому себе больно, радующимся отсутствию своих координат. Я не люблю. Я независим и новый этап пакования сумок и покупки билетов раскалывает мой мозг, утомляет нервную систему, крепит портером запах моих губ.

Ты.

Корнет поступил в Military School. Ему понадобилось 7 лет, чтобы закончить ее. Панки смеялись над ним, а он уже отдавал щеки и губы ветру, который хлестал их, взмывая его глаза к небу и погружая его грудь в контрольную глубину лагуны.

Корнет был не совсем корнетом, но держался, как корнет, его повадки не вызывали недоумения у его ровесников, у которых впереди еще планировались тренировки и получение разрешения на командование бригадой шхуны. Корнет стоял на мостике капитана и, колыхаемый бризом, изучал морской пейзаж. Грядущий шторм они пересидят в кабаках Витории. Корнет и несколько его товарищей будут бродить по улочкам бразильского городка и проводить любознательные погружения в мир смуглых проституток и торговцев марихуаны. Будучи в Витории, переживая по поводу прогнозов на ближайшие три дня, корнет помнил автостоянку Венгрии и Джудит, которая не пользовалась косметикой и любила улыбаться, рассказывая о приключениях в студенческих лагерях. Однажды корнет закричал ее имя в полуночном бреду на палубе. Звуки "дж" гигантским прессом обрушились на волнующееся море под остовом корабля, и корнет, очнувшись, принялся свирепствовать, терзать команду приказами, потом извинялся, распивая с матросами джин, прихваченный из дому, читал друзьям заученную "Песню Андалузских моряков", с ним делились впечатлениями, и шхуна боролась с морскими ураганами. Двоеточие в его письмах имело свое объяснение. Получатели его писем прекрасно знали, что оно значит. Голландию он считал дамской страной. Зимнее небо над его головой часто менялось. In this little world I'm in all. Корнет знал безукоризненно маршрут. Он ориентировался в море, как в своем сердце. И вода питалась соками его организма. Когда-то он слушал полонез Огинского "Прощание с Родиной" в киевском переходе в исполнении Юхима Лейна. В его глазах боролись карнизы домов. Он поддавался реинкарнациям. Корнет составлял морской кроссворд, изучая карты и проверяя исправность компасов. Он целовался с Вакхом наяву, как во сне. Дух Витории проник в его гланды, растворился в росте его волос. Он разоблачал мулаток с карими глазами, некогда танцовщиц на карнавалах, и его меркантильные желания удовлетворить плоть реализовывались смутным движением его тела вблизи магической стройности иного результата сочленения выносливости негров и трепетной иллюзорности третьего смирения аборигенов.