Мир Под лунами. Конец прошлого(СИ)

И вот уже первые белые нити появились в густых волосах, и верный Мореход больше не выходит дальше манежа при конюшне, и все пристальней надо следить за дочерью - озорная глазастая девчушка того и гляди натворит дел! Прошедшие годы изменили и любимую. Она выросла в высокую полногрудую красавицу, и когда она в царском платье входит в Большой зал, по нему проносится общий тяжелый вздох, будто само солнце спустилось с неба, чтобы ослепить всех, кто может видеть. Тем, кто не может, она дарит прозрение - Хален сам был свидетелем, как во время разговора с ней обрели дар видеть два слепца. Она справляется почти с любой болезнью, недаром ради одного ее взгляда в Ианту идут люди даже с берегов Моруса, преодолевая тысячи тсанов равнин, стремительных потоков, горных ущелий и хребтов. Она видит человека насквозь, со всеми болячками, худыми и добрыми мыслями. Ее руки несут исцеление. Он, бывало, задумывался, могут ли они поразить бедой. Евгения не использовала свой дар во зло - потому что не могла или потому что не хотела? Она не рассказывала, но он знал, как однажды на Фараде, куда она в очередной раз приехала размяться и помахать мечом, ее своим тайным колдовством позвали на тот берег женщины-дикарки. Даже они прослышали о ее силе и попросили о помощи, когда сын одного из вождей заболел и не мог ходить. Евгения отправилась к ним. Пеликен пытался преградить ей путь и рассказывал потом царю, как она обездвижила его одним взмахом руки. Он уж не ждал ее, был уверен, что коварные дикари ее прикончат. Но, похоже, никто из мужчин не узнал о том, что на их земле побывала иантийская царица. Она вылечила мальчика и вернулась. Узнав все от Пеликена, Хален не стал ее ругать. Этот дар ему неподвластен; только ей решать, что с ним делать.

И все же для него Евгения оставалась хрупкой, как статуэтка из тонкого стекла, и слабой, как первый весенний цветок. Она всегда будет на десять лет младше, и его сердце всегда будет замирать при взгляде на нее. Он любил просыпаться рядом с ней и наблюдать, как свет утра играет на ее коже. Он мог часами смотреть, как она озабоченно бегает по замку, разговаривает, ест, как она танцует и пестрые одежды летят за ней следом, открывая красоту сильного тела. Он с улыбкой наблюдал, как она замирает, увидев что-то красивое: здание, лошадь, картину; вытирал со щек слезы, когда она слушала певцов с их древними сагами и речными плачами; сжимал узкие запястья, и теплые ладони касались его лица. Она была как крепкое вино, что бодрит и наполняет силой, но, если он не видел ее много дней, она превращалась в сон-траву, от сока которой люди уходят в грезы и готовы на все ради еще одного глотка. Олуди живут долго, дольше, чем простые смертные, и Хален был рад этому, ибо он не смог бы жить без нее.

Иногда, когда они сидели где-нибудь на склоне холма, любуясь горящим в полнеба летним закатом, или стояли обнявшись на площадке дозорной башни, он замечал в ее глазах тоску. Это была не та тоска, которой она страдала много лет назад, - по дому, по прежней жизни. И не сомнение в правильности выбранного пути - Хален хорошо помнил выражение лица, которое так пугало его тогда, до свадьбы. Это не было и сожаление о настоящем, о том, что при всей силе так и не далось ей в руки, - о детях. Нет, то была печаль о чем-то, от чего Евгения сознательно отказалась, но продолжала тосковать. Она никогда не рассказывала ему, что для нее значило быть олуди, а он боялся спрашивать, и лишь в такие редкие минуты ему казалось, он ощущает грусть, которая, словно нить, связывала для нее два мира - грубый мир людей и призрачное небесное царство, которое настойчиво звало ее к себе.

Раздвоенность, необходимость существовать одновременно в двух мирах - видимо, Евгения будет обречена на это до конца своих дней. Долгое время она не могла отказаться - и так никогда не отказалась полностью - от земного прошлого, и первые ее годы в Ианте прошли в сравнении и сопоставлении двух культур. Ходя под новым солнцем, дыша солено-сладким воздухом древней, но все же такой молодой земли, она постепенно становилась иантийкой, в то время как полагала, будто ей удается по-прежнему взирать на чужой мир сверху вниз. Давно забылся вкус земной еды и шум миллионных городов. В другой жизни остался русский язык, и даже голос ее изменился, произнося ставшие родными иантийские слова. Лишь во сне она порой вновь видела снег, укутывающий асфальтовые дороги и вереницы автомобилей, и слышала речь людей, что навсегда ушли из ее жизни. Если она теперь грустила, то по своему замку и новым родным, а все ее мечты отныне были связаны с этой щедрой землей, что привольно раскинулась, омываемая теплым океаном и охраняемая горами. Эта новая родина была добрее и изобильнее прежней, она любила Евгению и давала ей все, что только можно пожелать.

Читая книги Ханияра, написанные его предшественниками, жившими сотни лет назад, Евгения узнавала, что с нею происходит то же, что пережили некогда другие олуди. Может быть, сочетание земной физиологии и здешних природных условий воздействовало на них. А может, дело было в самых глубоких слоях сознания и подсознания - им не дано было этого знать. Но все они под солнцем Матагальпы менялись, открывая в себе возможности, которых не было у остальных жителей обеих планет.

Потеряв мир своего детства, Евгения одновременно вошла в третий мир, где чувства сливались с предчувствиями и переливались тысячами цветов, имен которых не знал никто кроме нее. В этой стране не было волшебства. Ее материей правили те же строгие законы, что в мире действительности заставляли камни падать на землю, а птиц - летать. Но сама эта материя была иной, прозрачно-тонкой, призрачной как туман и могучей как гроза. Этот тонкий мир не просто открылся глазам Евгении - он позволил ей управлять собой. Его легкое дыхание донеслось до нее еще тогда, когда, измучившись под светом чужого солнца и лун, она впервые протянула руку страдающему человеку и изгнала его боль, думая, что это не больше чем сон. Она открывала этот мир, словно раздвигая ставни на окне, и чем смелее заглядывала в это окно, тем шире оно становилось, заливая ее и все вокруг потоками ослепительного света. За ним сверкали возможности, ради надежды обрести которые многие отдали бы все, что имеют...

Общаясь с царицей, видя ее неизменную уверенность в себе, иантийцы и не подозревали, какие грезы таятся за спокойным лицом. Они не знали и не узнали никогда, от чего отказалась ради них Евгения. Ибо ей пришлось сделать непростой выбор между царской властью и божественным всевластием, и она сумела отказаться от соблазна.

Она сделала это не из страха, хотя многих на ее месте испугала бы собственная сила.

Это началось во сне. Днем она видела людей насквозь и могла лечить их. Этого уже было достаточно, этого было даже много - но оказалось, что мир духов способен одарить ее кое-чем еще. Ей и раньше приходилось летать во сне, и эти видения со временем становились все отчетливее, все реальнее. Она поднималась к облакам, парила над лесами и горами, проносилась над караванами, что неторопливо шествовали по дорогам, заглядывала в окна городских домов. Невидимая, она проходила сквозь стены и слушала разговоры, трогала вещи, которые потом обнаруживала и узнавала, попадая в эти дома наяву. Долгое время она относилась к этим снам как к развлечению и при дневном свете не вспоминала их. Но однажды она проснулась оттого, что постель под нею плыла и пропадала. Голова закружилась, мозг не мог осознать положения тела. Оказалось, Евгения парила над кроватью, и между нею и простыней было около десяти сантиметров пустоты.

Это повторилось еще раз; тогда она стала спать одна на крыше храма. Его купол - один из самых высоких в городе - опирался на восемь стен. Поздно вечером она поднималась по приставной лестнице на окружающую его площадку и укладывалась на одеяле в его тени. Иногда она засыпала, но чаще часами смотрела в черное небо, на сверкающие лики звезд. И наступал момент, когда оно будто раскрывалось, и звездный свет проливался на нее, открывая свои тайны. Самое сложное было - находиться одновременно в двух мирах, управлять своим телом, видя в то же время вторую призрачную реальность вокруг себя. Люди на земле тогда казались ей беспомощными, презренными существами. Даже муравьи сильнее их, ведь они могут безо всякой помощи подниматься высоко вверх по деревьям и стенам, в то время как людям для этого нужны лестницы. Земля, по которой они ходили, была лишь дном жизни, а сама жизнь кружилась и шумела на километры ввысь, играя ветрами, качая на своих руках птиц, рождая облака. Осознав ее трехмерность, Евгения поняла, что может летать. Для этого требовалось усилие тех мышц, что не существовали в физическом теле, но были развиты в его тонком двойнике. К тому моменту, когда она осознала это, полет уже не казался ей фантастикой, и, впервые оторвавшись от земли и поднявшись на пару метров вдоль купола, она не испытала священного восторга - лишь задумалась, стоит ли экспериментировать в открытом небе. Дождавшись самого глухого часа, когда все заснули и никто не мог увидеть парящего над городом человека, Евгения вновь взлетела над крышей и, вытянув руки, нырнула в пустоту. Остановилось сердце, она провалилась вниз. Но тут же включились неизвестные ранее рефлексы, и тяжелое тело взвилось ввысь. Отсюда все выглядело по-другому, объемным и непривычно освещенным: круглые густые кроны деревьев, тянувшие к ней ветви, стены и крыши домов, далекие дрожащие огни параллельных улиц, отражающие свет поверхности и плотные тени. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Ее ничто не держало - она сама держала себя. Неожиданные порывы холодного ветра мотали ее из стороны в сторону, ставшие неуклюжими ноги мешались и мерзли. С окрестных зданий с возмущенным криком взлетели голуби и кружились вокруг нее, не веря своим глазам. Евгения повернула обратно, борясь с ветром и ошалевшими птицами, с трудом ориентируясь в воздушных потоках, кое-как дотянула до храма и неловко упала на крышу с обратной стороны купола. Голуби еще долго кружили над ней, словно убеждая не покушаться больше на их воздушные рубежи.