Книга Предтеч

Тут пустынное плоскогорье все более круто обрывалось книзу, дробясь гребнями, отлогими пирамидами и тупыми клыками черного и красного камня. Передний конец неуклюжего летучего корыта все круче и круче опускался вниз. Старик, переместившись вперед, какое-то время умудрялся тормозить скольжение, ловко упираясь шестом в каменные уступы, направляя движение вкось и зигзагообразно, но потом желоб стал слишком крутым, и они посыпались вниз почти вертикально. Железяка все стремительнее валилась вниз, только что не переворачиваясь кверху дном, а они лежали на горячем металле, судорожно уцепившись за ее неровные края, пока транспортное средство их не скатилось на пологий склон, поросший желтой, жесткой колючкой, чуть не опрокинулось и по инерции проскользило дальше. Туда, где рядом с нешироким бурным ручейком поразительно-голубой воды возвышался сложенный из крупных плит известняка домик. Все вокруг летело, качалось и тряслось, словно в лихорадке, их чудовищный слалом чуть было не закончился в воде ручья под обрывом, но в последний миг хозяин как-то сумел зацепиться, а потом выпрыгнул и привязал лодку к вертикально торчащему столбообразному камню толстенной веревкой. Рядом с домом, среди истертых вздыбленных плит того же известняка было втиснуто что-то вроде чуть перекошенной каменной скамейки. Было здесь сыровато, и потому подножье плит подернулось желто-зеленым налетом и пестрело пятнами лишайников. Сюда-то и привел их хозяин. Он уселся на скамью, вольготно откинувшись на спинку этого странного кресла и указал гостям на камни перед собой. До сей поры ему фатальным образом не удавалось разглядеть хозяина, все мешало что-то, как всегда мешают достигнуть желаемого какие-то обстоятельства долгого, занудного сна, и только теперь представился случай: изжелта-седые волосы спускаются ниже плеч, костлявая нижняя челюсть, широкий тонкогубый рот, по дубленой коже впалых щек пролегли две глубоких складки, горбатый тонкий нос, иссохнув, окончательно стал напоминать клюв гигантской хищной птицы. Но главное - огромные, серебристо-голубые, почти не моргающие глаза с пронзительными шильями узких зрачков. Старик спросил что-то непонятно, и он узнал английский, которого, впрочем, не знал. Елена ответила, а потом повернулась к спутнику:

- Юлинг из Обов не владеет русским, вообще же это домашний язык всего трех родов, хотя и крайне влиятельных. Поэтому буду переводить.

После чего обменялась с хозяином несколькими фразами.

-Так переводи же!!!

-Я сказала, - спокойно начала она, - что привела ничтожество, вовсе не дорожащее своей жизнью. Сказала, что жизнь твою купила, а теперь хочу тебя, безымянного, продать ему, Юлингу Обу, чтобы он поступил с тобой по своему усмотрению, а в жизни твоей и смерти был бы волен. Он ответил, что уже стар и во всякой ветоши не нуждается во всяком случае...

Старик, по-прежнему почти не моргая, посмотрел ему в глаза, а затем, обнажив в кривой ухмылке сплошные, длинные, желтые зубы, обронил еще несколько слов.

-Говорит, что взял бы тебя даром, но только при условии, что о тебе не нужно будет заботиться... Больше я не буду переводить, начинается торг и всяческие разговоры о цене.

И впрямь, - они проговорили несколько минут так, как будто его здесь и вовсе не было, либо же напрочь забыв о его существовании, а он тоской вдруг осознанной непоправимой беды оглядывал окружающий его безысходный, унылый, навсегда грядущий ему ад. Наконец, Елена снова обратилась к нему:

-Все решено. Мы договорились и ты остаешься. Прощай!

-Подожди! Тут вообще есть еще люди?

-Понятия не имею, - она равнодушно пожала плечами, - знаю только, что бывают на этой Земле... Не поминай лихом, а впрочем - как хочешь...

Она повернулась и пошла, а ставший отныне Безымянным снова крикнул отчаянно, ни на что особенно не надеясь:

-Да подожди же ты!!!

Но она так больше и не обернулась, неуклонно поднимаясь на самую высокую точку обрыва над ручьем, покрутила головой, словно пытаясь сориентироваться, а потом медленно, с напряжением вытянула руки вперед ладонями вниз. По контуру ее тела, отчетливо видного на фоне жемчужно-серого неба, исподволь разгорелась радужная кайма, а потом и весь силуэт ее уподобился сгустку трепещущего радужного пламени, форма его исказилась, а потом многоцветный лоскут скользнул в сторону-вверх и исчез. Юлинг из Обов поднялся и неторопливо подошел к нему вплотную, взял ее за подбородок, страшно взглянул в глаза, медленно, с трудом подбирая слова, проговорил:

-Ты не нужен мне и даром, бесплатно. И совсем... никак за плату. Я не хотеть только отказывать Птицам. Идь! Безымянный шел, и казалось ему, что весь мир вокруг него смыкается наподобие исполинской чаши, а он бредет по дну ее, всей душой ощущая вокруг бесконечное безлюдье всего этого простора и поверил в него. Он на дне, на самом дне, кругом истраченные старостью скалы и пыльные плоскогорья, в которых не живет никто, даже ветер, плоское небо и единственный на всю планету, страшный старик в серой хламиде. Все, совершено все вокруг со страшной силой давило на него, грозя раздавить совсем. Но, может быть, - наоборот? В здешних местах легче было растаять, растечься в стороны по безмерной, мертвой безлюдности бывшего мира, взорваться от отсутствия людей, как глубоководная рыба взрывается от отсутствия привычного давления. Когда он вернулся в хижину, его там ждал скудный ужин: горсточка каши из лишайника, разболтанного в сырой воде. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что хозяин его съел ровно столько же.

7.Первое включение. Иона, Таммуз, а также Осирис

А после того, как он, измученный и ошеломленный, уснул прямо на сухом мху близь очага, утро для него не наступило. Не в силах проснуться, он долго ворочался на камнях, но когда проснулся-таки, выяснилось, что глаза отныне совершенно бесполезны для Безымянного. Тело его лежало на грубозернистой, мелкоизломанной наклонной поверхности в абсолютной темноте. Он шевельнулся, мелкие камешки больно впились в его тело, покатились под ним, а сам он медленно сполз под невидимый уклон. Ни с чем не сравнимый, дикий ужас захолодил сердце и чуть не убил его, когда, извиваясь гигантским червем и срывая ногти, он полз по невидимому тоннелю вверх и все время натыкался на колючие, словно каменноугольный шлак, непроглядные стены. И испытал странное облегчение, когда устроился на некотором подобии выпуклой каменной балки, такой же полуметровой полоске острозубого камня между двумя провалами неизвестной глубины. "Зачем?" - выло и визжало все в его душе: "За что?" Почему не просто смерть и мертвый покой, почему этот дикий, безысходный ужас? Или, - мысль эта захолонула все его существо жутью внезапного черного озарения, - никакого мертвого покоя вовсе нет, и это, именно это ждало его после смерти и дождалось? Тогда и впрямь земное житье наше - лишь смутный сон. Он попробовал вспомнить бывшее совсем недавно и вдруг не поверил себе, что все это действительно происходило с ним, а не приснилось. Приснилось - не приснилось, какая разница? Ушло, и теперь реальны лишь тьма, бреши и пропасти со всех сторон, да клыкастая твердость камня. Благо было не так уж холодно, скорее - прохладно. И потянулось время, бесконечное, тягучее, несуществующее время первобытного мрака, бывшего до рождения вселенной. Он лежал на узких перемычках или на карнизах над невидимыми и непредставимыми безднами или проползал по узким, извилистым трещинам, где было самое страшное - ощутить вдруг, что тебе просто некуда вдохнуть, потому что воздуху нет места в стиснутой камнем груди. Было все равно, - куда двигаться и двигаться ли вообще; вполне возможно, - он вообще оставался бы на одном месте, если бы эти темные соты не обладали бы своим собственным характером. Перемычки вдруг трескались, медленно проседая под его телом, и он судорожно убирался с опасного места, и это было одной из причин того, что колени и локти его почти сразу же превратились в сплошную рану, так же как одежда - в клочья. Несколько раз он оказывался в глубоких воронках, дно которых было изборождено острейшими зазубренными каменными гребнями и завалено ножеобразными осколками. Воронки эти по форме очень приблизительно напоминали узкий конус и казались вовсе безвыходными, когда, в поисках выхода он, извиваясь червем, слепо ползал по этим адским застенкам, и время тогда вообще переставало идти. А не искать было нельзя, потому что каменные клыки не давали ни лечь, ни сесть, ни вообще как-нибудь устроиться. А когда он, поначалу, пытался вставать, все в этой тьме казалось кренящимся, голова кружилась, а ноги - подкашивались. Тогда Безымянный с размаху падал на хищный пол. И все-таки в этих случаях он находил выход: раз - отлого ведущий куда-то вниз, а раз - дико изломанную, как зигзаг бешеной молнии, узкую трещину, что почти вертикально вела наверх. Сил не было, им неоткуда было взяться, но он все равно лез на бешенстве и отчаянии, заклиниваясь локтями, пальцами, ступнями, ребрами, лез все вверх и вверх, хрипел самые страшные ругательства, которые только знал и враз приходящие на ум. Тогда, помнится, обычная каменная перемычка, - в полметра шириной, кривая, с тупым продольным углом посередине и бог знает с чем по обе стороны, показалась ему почти что раем. И все-таки не "волчьи ямы" и, тем более, не трещины были самым страшным. Страшнее страшного, страшнее смерти и сильнее страха жить здесь оказалась жажда. Сначала во рту пересохло, потом начало казаться, будто в глотку ему забита сухая грязная тряпка, горсть раскаленного песка омерзительного вкуса. Затем вкус ушел, зато появился сухой, безотвязный, неукротимый кашель, и он как-то сразу принял его за приговор. Он перестал дышать, запретил сердцу биться на время достаточное, чтобы в бесконечной дали услыхать бог его знает сколько раз отраженные, изломанные ропот и журчанье воды. Вверх-вниз, налево-направо, вдоль по диким уклонам, по дну ям, напоминающих пыточные приспособления, по узким балкам и карнизам. А очень часто - назад, когда все усилия найти выход из тупика ни к чему не вели. Когда оказавшаяся впереди рука вдруг проваливалась в пустоту. Когда под тончайший, на грани слышимости скрип, надежная вроде бы жила предательской породы с коварством и плавностью хищной кошки, крадущейся в ночи, начинала плавно проседать под его телом, и приходилось стремглав пятиться назад, а один раз он даже вскочил и побежал, - это здесь, в каменных сотах, где каждый шаг его запросто мог стать последним, - и со смертным холодом, пробежавшим вдоль спины, услыхал, как долго выли осколки камня, прежде чем до слуха его донесся гулкий, дробный грохот их падения на дно пропасти. Последних же своих шагов, точнее, - конвульсий и змеиных изгибов, - перед целью он не помнил и очнулся только на мокром, грубом, остром песке, дотянувшись распухшим, терку напоминающим языком до ледяной воды, кипящей пузырьками какого-то лишенного запаха газа. Он пил, пил, пил - не чувствуя вкуса, а только ломоту в зубах и блаженную тяжесть наполняющегося желудка. Устал, пресытившись, и недоумевая, как это пять минут тому назад готов был отдать жизнь за глоток такой простой штуки, как вода? Затем он задремал, но через считанные минуты проснулся, чтобы снова пить, а еще, роскошествуя, размочил засохшую на лице кору из крови с пылью, после чего заснул по-настоящему. И приснился ему необыкновенно-странный, по двум потокам текущий, с каким-то двойным дном сон. Он как будто бы находился в комнате вовсе ему незнакомого, древнего, полуразрушенного дома. Пол здесь провалился, но он сидел в углу, уцелевшем более других, тут сохранилась даже штукатурка на ободранных кирпичных стенах, и синяя побелка - на штукатурке. Почти наполовину провалился и потолок, и там сквозь отсутствующую крышу синело небо, а какое-то дерево просовывало прямо в комнату густые, покрытые широкими темно-зелеными листьями, тонкие ветки, напоминающие, скорее, прутья. Среди листвы факелами горели сиреневые, белые и ярко-алые крупные цветы, а он почему-то сразу же узнал в дереве некий "цветной лимон". Он сидел себе в этой раз рушенной комнате и никуда не торопился, наслаждаясь безмятежным, теплым покоем. И он же лежал в темноте безмерного пустого помещения с закрытыми глазами, не в силах пошевелиться и слыша торопливый топот множества ног и уверенную, разбойную суету вокруг себя. И знал при этом где-то на третьем дне, что нет на самом деле никакого топота с суетой.