За Черту - и Дальше

Я сильно надавил двумя пальцами на стенку вагона и ощутил легкую упругость. Словно наджал на жесткую кожу. Я подумал, что если прорезать поверхность, не хлынет ли светящаяся желтая кровь? Это могло бы объяснить свет в вагоне. И тепло. В кармане джинсов я откопал складной нож, открыл лезвие и приставил острие в черной поверхности, потом подумал и отказался от затеи. Не хотелось, чтобы вагон начал дергаться и задыхаться. Я сложил нож и приложил ухо к плоской стене. Никакого пульса я не услышал, но мне показалось, что я засек слабое шевеление, которое заставило меня торопливо отдернуть голову. Хотя идея живого поезда совсем не так уж сильно взволновала меня. Черт, я всегда думал о поездах, как о наполовину живых созданиях. Дух, запертый в стали.

Я подошел к двери вагона и уселся обозревать страну, желая чего-нибудь съесть. Мы оставили болота позади и катили по череде холмов с долгими, покатыми западными склонами и крытыми обрывами с восточной стороны, словно это были древние пандусы какого-то давно разрушенного шоссе, заросшего высокой травой. Небо было чистым, темно-синим, с целым континентом массивных белых облаков, пузырящихся вверх на северном горизонте. Прямо впереди вздымались холмы повыше, темно-зеленые цветом, роскошные. Воздух был мягким и приятно-прохладным, воздухом весеннего утра. Я снял рубашку, чтобы насладиться им, и, делая это, уловил запашок собственного тела. Не удивительно, что Глупыш вечно лизал меня — от меня несло трехдневной мертвечиной.

«Проголодался?», спросил Писцинский — его голос испугал меня, и я чуть не вывалился из двери. Он протягивал что-то похожее на плоский серый кусок со слабым красноватым налетом.

«Что это?» Кусок был холодным и скользким на ощупь.

«Джунглеры.» Писцинский устроился рядом, болтая ногами в воздухе. «Мы их выжимаем и прессуем. Давай, попробуй.»

Я откусил кусочек. Почти безвкусный — только слабый фруктовый привкус. Я откусил побольше, потом еще, потом волком сожрал остальное. Голод не улегся полностью, но через несколько минут я почувствовал себя вполне приемлемо.

«В этом дерьме какая-то наркота?», спросил я Писцинского, принимая второй кусок.

Он пожал плечами. «Судя по ощущениям, что-то там должно быть. Но не могу сказать, что именно.»

«Не думаю, что когда-то слышал о джунглерах.» Я повращал кусок в руке, словно пытаясь снизу найти список ингредиентов.

«Есть прорва всего, о чем ты не слышал, и с чем весьма скоро столкнешься.» Писцинский повернулся, чтобы посмотреть прямо на меня. «Как себя чувствуешь?»

Я сделал жест с куском в руке. «Вот съем еще кусок, и буду смотреть на тебя свысока.»

Писцинский отмел мои слова рукой. «Я говорю не о том, что ты в кайфе. Тело сильное? Мысли? Я знаю, что ответ положительный. Со мной случилось такое же. Когда как-то ночью я забрался в один из таких поездов, я был в еще большем дерьме, чем ты. Просто блевал от крэка. Ничего в брюхе не удерживалось. Весил, наверное, не больше сто шестидесяти фунтов. Видел галлюцинации. По правде, я был чертовски близок к смерти. Но на следующее утро словно заново родился.» Он откусил от своего куска, с шумом разжевал и проглотил. «Такое же происходит с любым, кто прыгает в черный поезд.»

Мы начали подниматься по довольно крутому подъему, который, как я предположил, должен был привести нас в эти темно-зеленые холмы, и когда мы проезжали дефиле, я заметил на дне лощины нечто похожее на обломки поезда вроде того, на котором мы ехали. Они почти скрывались под саваном громадных папоротников и другой растительности, но в боках вагонов я различил порезы и проколы.

«Редко, но бывает, что налетает целая стая бердслеев», сказал Писцинский, хмуро глядя вниз на останки. «После такого поезд не выживает.»

Несмотря на съеденные полтора коржика, зрелище крушения расстроило меня. «Что это за место? Эти… поезда… они живые, правда?»

«Они живее всего, на что я в жизни натыкался. Хотя это кажется неправдоподобным, когда думаешь в терминах того, к чему привык.» Писцинский выплюнул в дверь серый комок джунглеров. «Никто не знает, что это за место. Оно где-то там, это все, что я знаю. Люди называют его За-Чертой.»

«Где-то там», задумчиво сказал я. «Черта. Но здесь ведь прорва земель.»

«Ага, точно. Если б здесь побывал какой-нибудь ученый, он, наверное, сказал бы лучше о том, где мы находимся. Но пока сюда никто не приезжает, кроме бродяг, сбежавших подростков, да нескольких юппи. Один из ребят разработал теорию, но то, что он говорит, звучит для меня рассуждениями кролика.» Писцинский шумно вздохнул, словно лошадь. «Мне же все это нравится. Жизнь, которую я веду сейчас, в сравнение не идет с той, к которой я привык. Но временами она кажется неестественной. Эти поезда, что всюду катят по рельсам, которые никто не прокладывал. Собственно, это даже не рельсы. Какие-то природные образования, похожие на рельсы. И словно это недостаточно странно, еще бердслеи и другие такие же гнусные твари. И еще, здесь никто не рождается. Словно Господь выстроил мир и решил, что Ему не нравится, как он вышел, поэтому Он ушел и оставил все недоделанным. Я не знаю.» Он бросил собакам кусочек коржика-джунглера, которые обнюхали его и оставили лежать. «Но почему все творение должно быть одинаковым?», продолжил он. «Почему это место должно иметь какой-то смысл, если сопоставить его с тем местом, что мы оставили позади? Я просто оставляю все как есть.»

«Я думаю, мы умерли», сказал я. «И здесь — послежизнь.»

«Послежизнь, сварганенная для нескольких сотен поездовых бродяг? Кто знает? Может быть. Наверное, каждый должен почувствовать себя мертвым, когда попадает сюда. Но против этого мнения есть аргумент, который трудно обойти.»

«Да? И какой же?»

«Здесь ты можешь умереть, приятель», сказал Писцинский. «Здесь ты можешь умереть — гораздо быстрее, чем ты думаешь.»

Я задавал Писцинскому и другие вопросы, но казалось, что разговор утомил его и ответы становились все менее информативными. Я вытащил из него, что мы направляемся к поселению в горах, которое тоже называется За-Чертой, и что собаки не тамошние уроженцы, поэтому он частенько возвращается в мир и собирает псов, потому что они полезны, когда отгоняют от поселения что-то, что он называл «фриттерами». Мы немного помолчали, наблюдая, как вокруг выстраиваются холмы, темная зелень превращается в густую, почти тропическую растительность. Растения с громадными, задерживающими ливень листьями, деревья, увитые лианами, огромные голубые и пурпурные цветы, гроздями свисающие с деревьев. Я заметил темные формы, время от времени пересекающие небо, но они были слишком далеко, чтобы из разглядеть. Каждая незнакомая вещь, что я видел, тревожила меня. Хотя я все еще чувствовал себя хорошо, я не мог избавиться от неуютного ощущения. Я был уверен, что есть что-то такое, что Писцинский мне не говорит, или даже что-то очень важное, чего он не знает. Но я гораздо больше смущался своим состоянием и местонахождением в прошлом, когда в полупомешанном виде таскался и мотался в таких местах, что нужны были целые дни, чтобы определить их на моей мысленной карте. Я научился процветать в условиях дезориентации. Можно сказать, что ради нынешней поездки я тренировался все мои годы, проведенные на рельсах.

Писцинский слегка закемарил и я начал тревожиться, что мы проспим и проедем место, где надо высадиться, поэтому разбудил его. «Бог ты мой», сказал он ворчливо, потер глаза и зевнул. «Не тревожься. Поезда всегда останавливаются в одних и тех же местах. Всегда в Кламат-Фоллсе, всегда За-Чертой. Вот почему там выстроили поселок.»

«А почему так?»

«Почему всегда там останавливаются? Ты это спрашиваешь?»

«Ага.»

«Знаешь, я так пока и не понял, как задать поезду этот вопрос», сказал он. «Может, ты сам это сообразишь, ты ведь задаешь чертовски много вопросов.»

Я извинился, что разбудил его, и смягчившись, он сказал, что это не беда. Из своего рюкзака он вытащил фляжку, сделал глоток и передал мне. Тепловатая вода. Но вкус приятный.