Вода окаянная

— А как сойдет она, завянет?

— Не вечно же лава будет стоять! Остынет, окаменеет — пойдем в Караст, — голос у кузнеца был спокойный и уверенный.

Лежавший на земле Сирил приподнялся на локте и поаплодировал ему.

— Браво, браво. Весьма недурственно. Особенно для такой дремучей деревенщины.

— Смеется…

— Пусть смеется. Ни гроша ему платить не будем.

— Не будем! Точно! — загудела толпа.

— Пусть подавится! Найдем управу!

— Не нужна нам вода!

— Выстоим!

— Выкрепимся!

— Чай не городские неженки!

— Ох, как вы будете пахнуть через месяцок, — Сирил зажмурился. — Убийственно.

— Будем пахнуть. А ты нас будешь нюхать, — отрезал Перш.

По домам разошлись нескоро. Обсуждали, кто пойдет на склон и как делить добытую ягоду. Толпа стала редеть только после заката, когда Сирил демонстративно накрылся курткой и захрапел.

— Пойдем отсюда, — шепотом сказала Мила. — А то, кто знает, вдруг он шеи сворачивает тем, кто ему спать мешает?

Проверять никому не захотелось.

Вечером Кельман бродил по двору, прислушиваясь к нехитрым мыслям домашней живности. Но еще недавно так восхищавшая его способность, стала казаться глупой и ненужной.

— Тоже мне, царь зверей, повелитель кур и бог свиней, — говорил он себе под нос. — Вот людские бы думы читать!

Он ужинал наскоро сваренной Ариной картошкой с подсолнечным маслом и думал: «А вот если еще воды выпить? Что тогда? Вдруг талант мой еще больше разовьется? Очень даже запросто! Я бы смог узнать, что на уме у этого поганца Сирила! Ведь надо проверить?»

Этот вопрос не давал Кельману покоя всю ночь. Он ерзал на кровати, ворочался, пытался считать до ста. Ничего не помогало. Страстное желание выпить хотя бы кружку чудесной воды становилось все сильнее. Оно жгло, давило, оно мучительно зудело, как затягивающаяся рана. Под утро терпеть стало невозможно.

Осторожно, стараясь не разбудить жену, Кельман встал и оделся. На цыпочках прошел по комнате к буфету и запустил руку в тайник, где лежали бережно хранимые монеты. Через несколько минут он выскользнул из дома и, таясь в предрассветной мгле, устремился к источнику.

Сирил уже не спал. Позвякивая ножнами, он разгуливал по площадке и отчаянно жестикулировал, словно доказывая что-то невидимому собеседнику.

— Два ведра, — сказал Кельман, протягивая горстку серебра.

— Одно, — ответил Сирил. Казалось, он нимало не был удивлен ночному визитеру. — За десять — одно.

— Только одно?

— Не хочешь — не бери.

Кельман хотел повернуться и уйти, но ноги его не слушались.

— Беру, — сказал он. — Наливай.

Вода застучала по жестяному дну. Едва дождавшись, пока ведро наполнится, Кельман выхватил его из рук Сирила и стал жадно пить. Потом, дико оглянувшись по сторонам, он пробормотал невнятные благодарности и побежал к дому. Несколько раз, завидев на дороге смутные тени, он прятался в зарослях колючек.

— И кто это тут ходит? — спрашивал он сам себя, снова и снова отхлебывая из ведра.

Стена сарая была плотной, без малейших зазоров и щелей, тщательно сработанная из хороших досок. Лишь в некоторых местах гладкая поверхность дерева ершилась коротенькими заусенцами. Прижавшись ухом к стене, Кельман вслушивался в мысли находящейся внутри Бики.

«Проклятое сено, вечно к юбке пристает. Раз, два, три, четыре. Где же еще?» — думала она. — «Пять. Повезло-таки этой Миле малахольной. Такого муженька урвала. Богатыря! А, вот шестое. Все равно мало, папа будет злиться. Чем я хуже ее? Лицом пригожа, да у грудь у меня повыше будет».

В курятнике что-то гулко бухнуло и запрыгало по полу, словно от пинка ногой. Возмущенно закудахтали наседки.

«А как я теперь пою! Соловушка! Жаль, раньше так не могла — небось, не засиделась бы в девках…»

Кельман покраснел и, косясь по сторонам, отошел от сарая. Ему было неловко, но эту неловкость быстро вытеснило желание снова испытать свой дар. Уже не первый час он ходил от дома к дому, напряженно впитывая в себя мысли и чувства других людей. Сперва он стыдился, пытался урезонить себя, убедить, что поступает подло и низко по отношению к своим соседям, но все было напрасно. Жгучая жажда узнать еще чуть-чуть, еще саму малость, толкала его к следующему забору, к следующей двери, калитке. Ему открылось многое: и то, что у горластой Бики прорезался нежный, изумительной красоты голос, и то, что старый чревоугодник Труки уже третий день пишет какие-то непонятные, пугающие стихи, и то, что маленькая дочка Крубсов может с закрытыми глазами определить цвет положенного перед ней предмета. Почти у каждого жителя поселка появился какой-то талант — явный и полезный, вроде прихлопывания мух одним усилием воли, либо странный, как рисование в воздухе пальцем светящихся линий

Кое-кто видимых способностей не проявлял. Арина лишь скептически пожимала плечами, слушая рассказы о творящихся в поселке чудесах.

— Обалдели вы все от этой воды, — говорила она своим подругам. — Все невидаль какая-то мерещится.

— Да ты пойди, посмотри сама!

— Некогда мне по селу шастать! Дел — невпроворот. И вы бы лучше огороды перекопали, чем о всякой ерунде сплетничать.

— Да на кой ляд нам врать?! Сама можешь убедиться!

— Это все безделье, — упорствовала Арина. — Леность. Праздность. От нее всегда в голову ахинея лезет. Вы руками-то побольше работайте, ногам отдыха не давайте. И времени не будет фантазиями предаваться.

— Пойдем хоть в гости сходим, — предложил вернувшийся под вечер домой Кельман.

— Не пойду, — ответила она. — Завтра вставать рано, да и вообще. Устала я от ваших баек.

— Да какие байки!

— Не пойду. Иди один, ежели так приспичило.

В избе Перша было многолюдно и душно. Все говорили — увлеченно, хором, перебивая друг друга.

— Глянь, как я могу, — хвастался Амс, рисуя в воздухе тонкие переливающиеся полосы.

— Э! Зато я вещи двигать на расстоянии умею!

— Вещи? Ты хотел сказать — мелочевку всякую, вроде катушек ниток?

— Так это пока. Научусь и котлами со смолой ворочать!

— Ну и какой с того толк?

— А с твоих закорюк витающих какой толк? — возмутился Крубс.

— Как какой? Это же эскуство, самое, что ни на есть натуральное!

— Дак растает вся твоя красота через пять минут.

— И пусть! Новое наведу! Лучше прежнего!

— Натуральное — это как у моего зятька. Он еду всякую сквозь стены видит. Очень полезное эскуство.

— Во здорово! А выпивку видит?

— Не видит. Но очень хочет.

Самого кузнеца окружало плотное кольцо любопытствующих. На глазах у всех он залечивал ушибы выпавшего из окна мальчонки. Бледнели и затягивались ссадины на чумазых кулачках, исчезали порезы.

— Чудо, — шептали зрители.

— Теперь — точно не пропадем!

— А то! Перш завсегда поможет!

— Такой у нас теперь лекарь свой — получше иных университетских профессоров будет!

По лицу кузнеца пробежала горделивая улыбка. Кельман подмигнул ему и отошел к камину, к склонившейся над блокнотом Миле.

— Что у тебя? — спросил он, присаживаясь на подлокотник ее кресла.

— Да так, — она смутилась и прикрыла рисунок ладонью. — Ничего особенного.

«Засмеет», — услышал Кельман.

— Я видел твое море. Оно прекрасно.

Щеки Милы покрылись бордовыми пятнами.

— Спасибо, — пробормотала она.

«Я же просила его никому не показывать! Зачем он это сделал?!».

— Прятать ото всех такое диво — преступление. Мы же друзья, Мила.

— Ладно, — ответила она после минутного молчания. — Смотри.

На картине был изображен туман. Клубящиеся космы казались объемными, липкими, они притягивали взгляд и, одновременно, вызывали ощущение того, что нечто ужасное, смертельно опасное, сокрыто в серой бесформенной мгле. У Кельмана по спине побежали мурашки.

— Кто там? — почему-то шепотом спросил он.

— Не знаю, — тоже шепотом ответила Мила и отвернулась.