Рождество - каждый день

Я повернулся на бок. Джин ушла, Джин с огненно-рыжими волосами, которые были прежде белокурыми, с выкрашенными сосками, с вялым, инертным телом. Из столовой доносились голоса.

Я встал и сквозь груды одежды протиснулся к двери. Джин в ночной сорочке сидела перед телевизором, глаза ее были гипнотически прикованы к экрану. Мерцающие цветовые волны играли на ее лице.

Холодная дрожь, охватывающая, когда на твоих глазах совершается чудовищное, бессмысленное преступление, сменилась во мне гневом еще более холодным. Я посмотрел на свою руку. Она сжимала латунный подсвечник. Я где-то, не помню где, подцепил его. Я подкрался и с маху ударил по телевизору. Экран разлетелся вдребезги. Я ударил еще раз. Расщепилась деревянная рама. Я колотил безостановочно, пока от телевизора не остались одни обломки, а вместо подсвечника — длинный, изогнутый металлический стержень. Рука моя тяжело повисла.

Джин взглянула на меня испуганными, изумленными глазами.

— Фрэнк, — голос ее задрожал. — Я…

— Ложись в постель.

Она пошла медленно, оглядываясь через плечо. Я устало опустился на пол перед обломками.

Что это — бред или происходит на самом деле? Какой-то кошмар, похожий на сновидение, пронизанное реальными страхами, непостижимыми и бессмысленными поступками. А может быть, я все еще в полой сфере, ношусь меж астероидов и, лежа на своей койке, вижу сон. Но никогда прежде мне не снилось, что я сплю и вижу сон.

Рука болела. Из множества порезов струилась кровь. Я пошел в ванную, отыскал полотенце и обмотал руку. Потом вернулся в столовую. Сел и уставился на крошево телевизора. Пробивался рассвет. Надо обратиться к кому-нибудь за помощью, за объяснением. Я знал лишь одно место, куда мог бы пойти.

Я не спеша оделся. Рука перестала кровоточить. Уходя из дома, я запер все двери и вынул ключи. Я хотел застать Джин, когда вернусь. Должны же мы договориться, как нам жить дальше.

Здание находилось неподалеку от Таймс-сквер. Оно было устремлено ввысь, где сияли бы звезды, если бы их не погасил день. Солнце нещадно палило. На улицах грохотали рождественские гимны.

По фасаду перед зданием было выгравировано: AD ASTRA PER ASPERA. [1] Когда-то я думал, что это девиз нашего времени, теперь я в этом уже не был уверен. Может быть, его заменили другим.

— Входите, пожалуйста, — сказала секретарша. На ней было платье, и в нем она была куда соблазнительнее, чем те, оголенные, — Мистер Уилсон ждет вас.

Я вошел в кабинет, откуда вышел немногим больше трех лет назад, отправляясь к звездам.

— Вы знали, что я приду? — спросил я.

Старо-молодое лицо Уилсона казалось симпатичным и человечным.

— Разумеется, — ответил он.

— Что здесь произошло? — в отчаянии сказал я. — Или причина во мне? Что произошло с миром? Что мне делать?

— Так много вопросов, — медленно заговорил Уилсон. — За эти три года действительно многое изменилось. Нам, тем, кто следил за развитием, это не кажется таким уж скверным. Но, представляю себе, вас это потрясло. Вспомните, мы предложили вам продлить контракт.

— Еще три года там?! — Я содрогнулся.

— Да, конечно, нелегко, — сочувственно сказал Уилсон. — Итак, продолжаю. То, что случилось, по-видимому, было неизбежно. Уж очень многое содействовало этому. И если кому-нибудь кажется, что произошло это внезапно, то только потому, что все изменилось сразу. Немалую роль сыграл Институт рекламы. Его финансировали крупные филантропические общества, он был создан с целью изучения рекламной психологии. Институт добился успеха, и повернуть назад было уже невозможно. Результаты нельзя было держать в тайне.

— Результаты чего?

— Рекламирования, — сказал Уилсон. — Если раньше реклама была искусством, то теперь стала наукой. Нельзя забывать назначения рекламы, — продолжал он. Внушить потребителю, что ему хочется то, что ему не нужно, или же, что ему нужно то, чего он не хотел покупать. Усовершенствуйте рекламу — и перед вами наше общество.

Он обрисовал путь развития этой науки, а я старался понять.

— Ответствен не кто-нибудь один. То, что произошло, результат совместных усилий, хотя способствовали этому и неосознанные устремления. Дорогу прокладывали предтечи научной рекламы. Они прагматически нащупали некоторые основные элементы. Например, возбуждение и повторение. Щекочите часто и подолгу, и вы неизбежно вызовете желание освободиться от щекотки. Институт рекламы сделал это открытие, или, вернее, разумно использовал его. Единственный способ избавиться от зуда рекламы — это купить.

Результаты сказались и в других областях. В искусстве, например. Современные формы искусства используют надежные средства коммуникации и воздействуют на чувства, не затрагивая высших центров мозга. Как раз то, что надо.

Модернистская поэзия, к примеру. Атональная музыка. Абстрактная живопись. Неэстетично, непривычно, неинтеллектуально.

Возбуждение и повторение. Знали об этом давно. Но это не применялось научно. Тех, кто рекламировал, сдерживало сочувствие к людям, отпугивали жалобы интеллигенции, они забывали, что потребительская масса не жалуется, она покупает. Наука рекламы, разумеется, жестока. Ученые — уже не человеческие существа, а мыслящие машины. Эмоции окутывают правду теплыми, но обманчивыми одеждами. Сорвите их! Подавите эмоции! Правда должна быть голой! Знай, где правда, и она сделает тебя богатым!

Итак, Институт рекламы оседлал это открытие и стал коммерческим центром.

— Чудовищно, — сказал я и посмотрел на свои трясущиеся руки. — Чудовищно. Мир населен автоматами. Покупать. Покупать. Покупать. Тратить деньги. Тратить. Тратить.

— В мире всегда были роботы, — заметил Уилсон. — На протяжении всей истории человечества их одурманивали те, кто умел нажать должную эмоциональную кнопку. Теперь им приказывают покупать. В результате мир преуспевает. Все работают, получают приличную заработную плату, покупают. Чего еще желать?

— Но ведь они покупают ненужное.

— Верно. На этом и держится наша экономика. В мирное время, чтобы избежать промышленного кризиса в обществе с высокой производительностью, люди должны покупать ненужное.

— Те, кто рекламирует, захватят весь мир, — сказал я. — Кто их остановит, не те же, кто стал рабом рекламы.

— Ну и что ж? Современная реклама по-разному действует на людей. Большинство целиком и полностью подчиняется ей, но есть и такие, на которых она не влияет, — у них к ней иммунитет. Те, у кого иммунитет, правят миром, как правили всегда, и следят за тем, чтобы покорные делали то, что от них требуют.

— И у вас иммунитет? — спросил я. Уилсон кивнул головой. Во мне затеплилась надежда. — У меня, наверное, тоже иммунитет. Я ничего не купил. Я ведь не поддался соблазну.

Уилсон поднял бровь.

— Наука рекламы, как и все науки, изучающие психологию масс, основана на нор…

— А я ненормален. Вы это хотели сказать? — Я взглянул на него, разозлившись.

Уилсон умиротворяюще поднял руку.

— Вы не дали мне кончить. На норме, сказал я. Вы же отклонение от нормы и в этом смысле ненормальны. Начать с того, что любой, кто не сошел с ума после трех лет полной изоляции, уже ненормален. Реклама же воздействует психологически в таком обществе, где индивидуум чувствует себя своим. Вы были не в ладу с обществом уже тогда, когда вызвались лететь в маяке. После трех лет одиночества вы не стали своим тем более. А общество наше обновилось. Вы, как новорожденный, должны заново к нему приспособиться.

— Приспособиться, — повторил я. Я представил себе, что это значит. — Нет! Я не хочу приспособляться к такому обществу! У меня иммунитет, и я должен его сохранить. Я не хочу быть рабом, как все они. — Я подумал о Джин, о своих ста пятидесяти тысячах долларов. — К тому же у меня нет денег.

— Где же ваше жалованье?

— Его нет. Истрачено на ненужное. Брошено на ветер. Сто пятьдесят тысяч долларов, — простонал я.

— Обидно. Этого, к сожалению, никто из нас не мог предвидеть. Мы не предвидели, что возросший уровень жизни поглотит жалованье, которое в ту пору казалось более чем солидным. Кое-кто называл это инфляцией. Но это не инфляция. Это уровень жизни. Я уверен, вы найдете себе какую-нибудь работу. Мы постараемся помочь вам.