НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 13

— В литературе есть темы и есть детали, — сказал я. — Книги пишутся не о насосах.

— В точности это самое я говорил вчера, — подхватил Лирик. — Вы понимающий инженер, это чувствуется в каждой строчке. Но книги пишутся не о насосах. Есть только три вечных темы любовь, борьба, смерть.

— Я и писал на вечную тему, — упрямился я. — Писал о вечной борьбе человека со скупой природой. И о борьбе разведчиков с нерешительными домоседами. Во все века идет спор идти вперед или тормозить? Надо показать, что впереди просторно, наука может обеспечить тысячелетнее движение.

И тут вмешалась жена Лирика. До сих пор она сидела молча, только пододвигала вазочки с вареньем.

— Что она может ваша наука? Лечить не лечит, губит все подряд. Вот-вот-вот! — она показала на окно. — Такая благодать была. А теперь на розах копоть, яблони не плодоносят. И люди обесплодили. Старшую замуж выдали, говорит: «Не жди внуков, мама». А вы говорите «Наука обеспечит!» Невыносимо! Невыносимо!

И она выплыла, хлопнув дверью, монументальная, полная достоинства и благородного гнева.

Лирик, несколько смущенный, погладил мою коленку.

— Не обижайтесь на нее, дорогой. Вы поймите людям нужны простые понятные радости бабушке — внуков понянчить, дедушке — с удочкой посидеть у залива, послушать музыку тишины. Сейчас за тишиной надо ехать в Карелию — за двести километров. На двести километров от города под каждым кустом бутылки и консервные банки. И тут еще ваша оглушительно-барабанная мечта о насосах. Я прочел, меня дрожь проняла. Представил себе эти ревущие жерла, глотающие целую Невку зараз. Вместо залива топкий ил, вонючая грязь отсюда и до Кронштадта, ржавые остовы утонувших судов, разложившиеся утопленники. Дорогой мой, не надо! Пожалейте, будьте снисходительны. Оставьте в покое сушу, море и нас. Мы обыкновенные люди со слабостями. И писать надо, учитывая наши слабости чуточку снисхождения, чуточку обмана даже, утешающего, возвышенного. А у вас холодная логика конструктора. Она, словно сталь на морозе, к ней больно притронуться. Вы цифрами звените как монетами, все расчет да расчет. Для писателя у вас тепла не хватает…

И вот разоблаченный я лежу на гостиничной койке, бессильно свесив руки. Для науки у меня не хватает воображения, для писателя — тепла. И тут еще является читатель, который испытав величайшее наслаждение, хочет выразить чувства лично.

Стук!

Как, уже? Преодолел лифт и две ковровых дорожки? Грузный, лысый, с шаркающей походкой. А одет нарядно, запонки на манжетах, манишка, старомодный шик. И французит. У нас это вышло из моды лет пятьдесят назад. Из эмигрантов, что ли?

— Простите, по телефону не расслышал фамилию.

— Граве. Иван Феликсович Граве.

— Астроном Граве? Но мне казалось, что вы старше.

— Я не тот Граве, не знаменитый. Тот — мой двоюродный дядя. Он умер недавно в Париже. Меня тоже увезли в Париж мальчиком. Там я учился, там начал работать. Но в моей семье. Петербург всегда считали родным городом. И вот удалось вернуться. Теперь я тоже работаю в Пулкове… по семейной традиции.

«Ну и чего же ты хочешь от меня, племянник знаменитого Граве?»

— Миль пардон, — пыхтит он. — До сих пор я не имел чести лично, тет-а-тет, быть с писателем — жени де леттр. Даже смущен немножко. И недоумеваю. По вашим вещам я составил себе представление, как о юноше, худощавом, порывистом, нервозном, с пронзительным взором и кудрями до плеч. Фантастика, как поэзия, — жанр, свойственный молодости. А вы человек в летах, склонный к тучности, я бы сказал…

Пока что я оказался объектом наблюдения. Что за манера — прийти в гости и вслух обсуждать внешность хозяина!

— Внешность обманчива. Кто же судит по внешности?

— Но согласитесь, однако, что человек с моим обликом не может сделать великое открытие.

(Все ясно — непризнанный изобретатель. Сейчас будет уговаривать написать о нем роман).

— Для открытия прежде всего необходима аппаратура, — говорю я. И собираюсь повторить слова Физика о синхрофазотроне.

— Да-да, техника, оборудование, — подхватывает гость. — Астроном, прикрепленный к рекордному рефлектору, как бы получает ярлык на большие открытия. Впрочем, и тема играет роль. Вы замечали, что широкую публику интересуют не все разделы астрономии, а только крайние — экстремальные с одной стороны, Луна, Марс, Венера — нечто достижимое, с другой — квазары, пульсары, пределы видимости. Альфа и омега.

— А на вашу долю выпала буква в середине алфавита?

— Именно, так, отдаю должное вашей проницательности. Мю, ню — что-то в таком духе. Знаете, как это бывает. Попал в обсерваторию к Дюплесси, шеф занимался шаровыми скоплениями, мне поручил наблюдение переменных в шаровых. Так я и застрял на этой теме. А кого интересуют шаровые? От Солнца — тысячи и десятки тысяч парсек. Практически недостижимы, философского интереса в них нет. Среднее звено. Ученый, работающий в среднем звене, не может не числиться средним.

«Сочувствия ищет, что ли? Предложит роман о гении, занятом средним делом?»

— Среднее звено, — продолжал Граве. — Хотя в шаровых очень много увлекательного…

— Вероятно, увлекательно для специалистов, — сказал я. — Для немногих избранных. Рядовых людей волнует то, что их тоже касается, например, есть ли жизнь в космосе?

— Тут не может быть двух мнений, — согласился он. — Да, всех волнует жизнь в космосе. Когда Моррисон и Коккони ловили радиосигналы с Тау Кита, об этом писали все газеты. А что может быть наивнее из миллиардов звезд выбрать одну и ждать, что именно оттуда идут радиопередачи? Уж лучше бы направить радиотелескоп на шаровое. До миллиона звезд в одном направлении, в миллион раз больше шансов, чем у Моррисона и Коккони.

Я насторожился. Кажется, этот Граве — человек с сюрпризом.

— Вы ловили сигналы? — спросил я, поднимая голову.

От тотчас ушел в кусты.

— Нет, я только хотел бы написать небольшую повесть о жизни в космосе Вы не отказали бы мне в совете? Вот мой герой ловит сигналы из космоса Что ему передают?

(Совет? Этого добра хватает).

— О сигналах написаны сотни повестей, — сказал я. — Надо придумать что-нибудь оригинальное. Ваш герой астроном и наблюдает переменные? Тогда сама переменная может быть прожектором. Звезда мигает, получаются точки и тире.

— Вы советуете мне наблюдать неправильные переменные в шаровом?

Я насторожился. Темнит этот Граве, путает.

— Разве я астроному советую? Я советую вставить в повесть.

— Да-да, как раз это я имел в виду описать наблюдателя. А что именно, извините за назойливость, вы рекомендовали бы передавать со звезд?

— Обычно рекомендуют какую-нибудь геометрическую истину 3-4-5, 6-8-10 — стороны египетского треугольника. Но у вас десятки тысяч световых лет, нет возможности ждать ответа на вопрос. Надо сразу передавать что-либо существенное. Говорят, всю сумму знаний можно вместить в часовую передачу.

— Сумму знаний вы рискнете передавать неведомо кому?

— Пожалуй, не рискнул бы. Тогда можно передать чертеж космического экипажа. Вот карета, приезжайте к нам в гости.

— При условии, что на Земле сумеют сделать эту карету.

— А как же иначе? Вот если бы они побывали на Земле, они могли бы оставить корабль в какой-нибудь пещере. Тогда можно было бы передавать ее местонахождение, карту с крестами, как в «Острове сокровищ».

Граве, кряхтя, поднялся с кресла. Вытянулся, словно премию собрался вручить.

— Эта догадка делает вам честь, — сказал он торжественно. — Смотрите. Вот что я получил в результате трехлетних наблюдений неправильных переменных в скоплении М13 — шаровом Геркулеса.

И было это как дверь в сказку в комнате Буратино. Гостиничный номер, тумбочка светлого дерева, лампа на гнутой ножке, под стеклом — список телефонов администрации, шишкинские медведи на стене. И в заурядном номере заурядный старик, пыхтящий от одышки, вручает мне астрограмму — привет чужих миров.

Светокопия, красновато-коричневая, такие делают сейчас для строителей. На ней пунктиром контурная карта. Один участок выделен квадратиком. В углу он же в увеличенном масштабе. На нем тоже квадратик. Так четырежды.