Небо крылатых (СИ)

Алекс входит в ангар. Все здесь так и не так, как два года назад. Полуразобранные машины, детали в корыте с маслом, жужжание дрели, железный лязг, гудение двигателя, который гоняют на холостом ходу, прислушиваясь к неправильным нотам в его звуке… Новые лица среди давно знакомых. Человек, которого он ищет, здесь — Рессиус о чем-то беседует с молодым незнакомым механиком, склонившись над хитрым узлом из валов и шестерней.

Алекс подходит ближе и говорит негромко:

— Здравствуй, Рессиус.

Дагобел поднимает голову, всматривается, глаза его расширяются, рот округляется:

— Алекс!

Он оставляет механика, едва извинившись, и тянет Алекса к себе в каюту.

По-прежнему стол завален чертежами, по-прежнему койка застелена коричневым колючим одеялом, по-прежнему скрипучий стул и тускловатая настольная лампа.

Алекс привычно опускается на край койки, гладит рукой знакомое одеяло.

— Что ты с собой сделал, мальчик? — спрашивает Рессиус, озабоченно глядя на понурую фигуру воспитанника. Отощал до последнего — ветром сдует. Отрастил длинные черные космы. В густых прядях просвечивают седые нити. В восемнадцать лет… Жесткие складки на юном лице. Глаза потухли.

— Я слишком высоко летал, — отвечает Алекс. — Ты помнишь, Рессиус, — ты обещал взять меня в команду? На тот корабль?

Рессиус кивает.

— Помню.

— Ну вот… меня взяли помимо тебя, и я пришел доложить по всей форме.

— То есть?

— Я назначен капитаном, Рессиус.

Дагобел смотрит на него. Плечи опущены, лица не видно за свесившимися прядями, кажется, нет ничего в мире интереснее простого солдатского одеяла на койке. Не меняя позы, не поднимая головы, мальчик продолжает:

— Есть некоторые тонкости. Я больше не гражданин Анатоля. Собственно, я вообще никакой страны не гражданин. Я сам по себе. Я не могу быть капитаном анатольского корабля. Поэтому премьер-министр Бассианус продал его мне.

— Ты так богат? — невольно вырывается у Рессиуса.

— Конечно, нет. В рассрочку на десять лет. Но он не будет требовать денег. Это формальности, фактически я на службе у него, но по бумагам корабль — мой. Так что я приступаю к набору команды, и если ты не имеешь ничего против, ты — мой главный инженер.

— Корабль еще не достроен, увидишь сам.

— Увижу, и, конечно, приму посильное участие. Так ты согласен? — он наконец поднимает голову, а в голосе прорезаются командирские нотки.

— Согласен, конечно. Кто знает ее лучше меня?

— Хорошо, — кивает Алекс.

— Название?

— "Сильвана".

— Серебряная? — Дагобел качает головой. — Она не будет серебряной, ты же знаешь.

— В моих мечтах она всегда была серебристой, — мальчик усмехается, и лицо его перекашивается — правая щека не слушается. Дагобел пытается не подать виду, что заметил, — но, видимо, неудачно.

— Разве это так страшно выглядит? — спрашивает Алекс насмешливо. — Не волнуйся, пройдет. С каждым днем все лучше. Рессиус, мне бы переодеться — и я хочу наконец увидеть мой корабль.

Конечно, так не делается. Выпускники академии поступают на корабли младшими офицерами — акустиками, артиллеристами, радистами, помощниками инженера, помощниками рулевого… Два-три года их обкатывают, обтесывают, доучивают, прежде чем повышают. До звания капитана долгий путь. Командовать кораблем — тонкая наука и большая ответственность.

Ему страшно повезло, что он принял командование недостроенным кораблем. Тот год, что "Сильвану" доводили до ума, проводили ходовые испытания, настраивали и отлаживали аппаратуру — и был его практикой. Он торчал на судне сутками, иной раз Дагобелу приходилось гнать его в каюту хоть немного отдохнуть. И конечно, он выучил свой корабль наизусть задолго до того, как тот, наконец, вышел в плавание.

Еще он научился командовать — не повышая голоса, но так, что кидались исполнять даже те, кто не был ему формально подчинен.

Уокер смотрел на него и не знал, радоваться или огорчаться. Алекс ожил в этих непрерывных хлопотах, хотя больше никогда не улыбался так светло и открыто, как когда-то. Только ухмылялся жесткой ядовитой ухмылкой. Язык не поворачивался теперь назвать его мальчиком. Но Уокер делал над собой усилие и иногда все-таки говорил: "наш мальчик". Просто чтобы не забыть, что этот угрюмый молодой мужчина, умеющий и привыкший повелевать, и прежний мальчишка — один и тот же человек.

Я тебя найду.

Я сам не верю, когда говорю об этом вслух. Но в глубине души живет иррациональная уверенность: там, выше неба, ты все еще ждешь, когда я приду за тобой.

Мне нужно только перевернуть вверх дном этот закостнелый мир. Я многим ему обязан, этому миру. Но как только я закончу, я приду.

Я скоро, милая.

— Ты теперь суверенное государство, так что ли?

— Выходит, так. Я — и "Сильвана". Хочешь получить гражданство?

Уокер ухмыляется.

— Мне и с анатольским неплохо, — говорит он. — Я не благонадежный гражданин, но кого это интересует? Кстати, есть пара дизитских пушек. Если ты сгоняешь в Карру, тебе их передадут.

— Спасибо, Уокер. Не раньше будущего месяца.

— Можешь слетать на моем грузовике. Если не хочешь — пошлю Тобиаса.

— Да, спасибо, лучше пошли его. У меня запарка на батареях правого борта, там не ладится. Но пушки безусловно пригодятся.

— Хорошо. И, Алекс… когда выйдешь в плавание… Помни — хороший контрабандист на вес золота. Если тебе понадобится подзаработать, я всегда готов предложить тебе выгодный фрахт. Тем более ты не подчиняешься империи… полезный ты человек, Алекс, и государство у тебя полезное.

Алекс кивает.

— Бассианус тоже так считает.

В этот день он не выходит из каюты.

Дагобел ищет его по всей верфи и наконец находит.

Он сидит, уставясь в стену стеклянными глазами.

Он пьян безнадежно и страшно.

— Что с тобой? — спрашивает Дагобел.

— Сегодня ровно год, — отвечает он непонятно. Голос твердый, не заплетается. А рука промахивается мимо стакана.

Дагобел садится рядом и наливает себе.

— Рассказывай.

— Ты не умеешь пить, Рессиус. Гильдия, чтоб ее.

— Ничего, разок напьюсь, может, поумнею.

— Тогда пей и не спрашивай.

Но после второго стакана его прорывает, и он начинает говорить. Он говорит о карих глазах и каштановых волосах, о солнечном зайчике, скользящем по стене, о бескрайнем небе и пыльной земле, о жесткой порыжелой траве и улыбке на нежном лице. Он говорит о течениях Грандстрима, огибающих легендарный остров, где нет смерти и боли, и о голосе, звенящем в ушах, о тонких пальцах на его щеке и о сломанной пряжке страховочного ремня…

Дагобел слушает и наливает себе и ему. Оглушить, чтобы упал и перестал рассказывать.

После пятого стакана это удается.

Покачиваясь, Дагобел выходит из его каюты.

"Кто бы теперь оглушил меня…", — невесело думает он. А еще лучше — стер из памяти последние два часа. И этот голос, выплескивающий наружу вину, отчаяние и боль.

Небо ждет, густо-синее, огромное, обрамленное сизо-белым. Нестерпимо яркое солнце зависло в зените, внимательно глядя вниз. Ожидание разлито в горячем воздухе, ожидание звенит в снастях, ожидание сжимает сердца неясной тревогой.

Этот мир сегодня изменится навсегда, но он не знает об этом и просто ждет.

Она сходит со стапелей, и небо прогибается, принимая ее.