Планета, с которой не возвращаются

Хотели: землеподобную планету, пригодную для жизни, но населенную, не имеющую болезней, достаточно богатую, чтобы содержать колонистов без помощи с Земли.

Получили: ничего. Лоренцен вспомнил волну возбуждения, поднявшуюся вслед за возвращением экспедиции из скопления Геркулеса. Он был тогда еще мальчиком, это было за год до того, как он отправился в политехническую школу в Рио; но и он в зимнюю аляскинскую ночь всматривался в холодное высокомерие звезд.

Был оснащен «Да Гама» и исчез в космических просторах. Прошло два года, и люди устало вздохнули от умирающей надежды. Убиты туземцами или микробами, проглочены внезапно расступившейся поверхностью, заморожены внезапным штормом с ледяного севера — кто знает? Кто осмелится гадать?

Теперь мало кто говорит о Новой Земле; больше не публикуются, как раньше, утопические трактаты о новом старте человечества; все больше и больше людей обращало свои взгляды к Земле, понимая, что это их единственный дом и единственная надежда на все времена.

— Две ласточки не делают лета… Статистически неадекватная выборка… Статистически несомненно, что где-то должно быть…

Но фонды на исследования сокращались на каждой сессии Парламента. Все больше огромных межзвездных кораблей повисли во тьме около Земли, в то время как их капитаны разыскивали средства. И когда институт Лагранжа захотел на свои средства приобрести один из таких кораблей, он не смог этого сделать, всегда находились разные причины.

— Сожалею, но мы хотим сохранить его; как только найдем средства, мы попытаемся осуществить свой собственный план… Сожалею, но корабль уже сдан напрокат: через два месяца отправляется с ксенобиологической экспедицией к Тау Кита… Сожалею, но мы собираемся занять его межпланетным фрахтом… Сожалею.

«Генри Хадсон» должен был быть построен с самого начала.

Египтяне плавали до Пунта и легко могли двигаться дальше; с небольшими усовершенствованиями их корабли достигли бы Индии. Древние греки построили игрушечную паровую турбину, но вокруг было слишком много дешевой рабской силы, чтобы строить турбину всерьез. Римляне печатали карты, но не перенесли это на книги. Арабы создали алгебру, но изменили ей ради теологии. Человека никогда серьезно не интересовало то, в чем он по-настоящему не нуждался. Общество должно ощутить реальную потребность в чем-нибудь, тогда это будет сделано. Стремление к межзвездным путешествиям умирало.

Глава 4

Солнце осталось позади в двух миллиардах километров и превратилось в яркую звезду, когда они перешли в искривленное пространство. Машины взревели, вырабатывая мощность, необходимую для производства омега-эффекта. Раздалось пронзительное жужжание: корабль и его экипаж поднимались по энергетическим уровням; атомы переделывались по недираковым матрицам. Затем наступила тишина, спокойствие, на экранах была абсолютная чернота.

Это было как бесконечное падение в ничто. Корабль не ускорялся, не вращался, ибо не было ничего, относительно чего можно было замерить его движение: в продолжение всего путешествия в искривленном пространстве корабль был иррелевантен к нашей четырехмерной вселенной. Вес вернулся, как только внешняя оболочка корабля стала вращаться вокруг внутренней, но Лоренцен по-прежнему чувствовал себя больным: он с трудом выносил состояние свободного падения. Теперь ничего не оставалось, как спокойно ждать в течение месяца или около того, пока они доберутся до звезды Лагранжа.

Дни проходили, разделенные на часы и не отмеченные никакими изменениями; все они теперь только ждали, зажатые в пустоте без времени и пространства. Пятьдесят человек, космонавты и ученые, разъедаемые пустотой проходящих часов и задающие себе вопрос, что ждет их на выходе из искривленного пространства.

На пятый день Лоренцен и Тецуо Хидеки направились в главную кают-компанию. Манчжурец был химиком-органиком: маленький, хрупкий, вежливый человек в свободном костюме, робеющий перед людьми и отлично знающий свое дело. Лоренцен подумал, что Хидеки соорудил между собой и остальным миром барьер из своих испытательных пробирок и анализаторов, но ему нравился азиат.

Я ведь сделал то же самое. Я иду рядом с людьми, но в глубине души боюсь их.

— …но почему нельзя сказать, что путешествие на Лагранж занимает месяц? Ведь именно столько мы проведем на борту корабля. И именно столько времени пройдет для наблюдателя на Лагранже или в Солнечной системе с момента нашего вхождения в искривленное пространство до момента выхода.

— Не совсем, — сказал Лоренцен. — Математика утверждает, что бессмысленно сопоставлять время в обычном и искривленном пространстве. Оно не аналогично времени в классической относительности мира. В уравнениях омега-эффекта t и t1 — совершенно различные выражения, разные измерения; их абсолютная величина одинакова, но содержание совершенно различное. Дело в том, что в искривленном пространстве, как бы далеко вы ни направлялись, пройдет одно и то же время — так как кривизна пространства имеет бесконечно огромный радиус, мы фактически лишаем термин «скорость» смысла в этом мире. — Он пожал плечами. — Я не претендую на исчерпывающее понимание всей теории. Едва ли найдется десять человек, которые понимают ее.

— Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон?

— Да. Раньше я никогда не бывал дальше Луны.

— А я никогда не покидал Землю. Я знаю, что капитан Гамильтон и группа инженеров — единственные люди на борту, у которых есть опыт межзвездных полетов. — Хидеки выглядел испуганным. — Очень много странного в этом путешествии. Я никогда и не слышал о столь пестром экипаже.

— Н… н… нет, — Лоренцен подумал, что ничего не знает об этом.

Правда, на корабле уже происходили стычки, которые Эвери не очень успешно предотвращал. — Но, думаю, Институт знал, что делал. Ведь осталось так много людей с сумасшедшими взглядами со времен войны и Перерыва.

Политические фанатики, религиозные фанатики… — его голос стих.

— Я надеюсь, вы поддерживаете правительство Солнечной системы?

— Конечно. Мне могут не нравиться некоторые его действия, но оно умеет находить компромисс между многими элементами и оно демократично. Без него мы не выжили бы. Оно единственное, что удерживает нас от возвращения к анархии и тирании.

— Вы правы, — сказал Хидеки. — Война — чудовище, мой народ знает это.

— В его глазах была чернота отчаяния. Лоренцен задал себе вопрос, о чем он думает: об империи Монгку, уничтоженной Марсом, или мысли его идут еще дальше в прошлое, к любимым утраченным островам Японии и к четвертой мировой войне, которая пустила эти острова на дно моря.

Они вошли в кают — компанию и остановились, чтобы посмотреть, кто в ней находится. Это была большая низкая комната, ее мебель и мягкое освещение составляли контраст к безличной металлической резкости остальных помещений корабля; впрочем кают — компания производила впечатление голой.

У Института не было ни времени, ни денег, чтобы украсить ее получше.

«Им бы следовало найти время, — подумал Лоренцен. — Нервы человека становятся тонкими между звездами, Люди нуждаются в фресках, в баре, в камине, полном пылающих поленьев. Они нуждаются в доме».

Эвери и Гуммус-луджиль, корабельные фанаты шахмат, нависли над доской. Мигель Фернандес, геолог-уругваец, маленький смуглый красивый молодой человек, дергал струны гитары. Рядом с ним сидел Джоаб Торнтон, читая свою библию, — нет, на этот раз это был Мильтон, и на аскетическом лице марсианина было любопытное отсутствие экстаза. Лоренцен, на досуге занимавшийся скульптурой, подумал, что у Торнтона очень интересное лицо из сплошных углов и морщин и что ему хочется когда-нибудь изготовить его портрет.

Гуммус-луджиль поднял голову и увидел вновь вошедших. Это был темнокожий приземистый человек с широким лицом и курносым носом, в расстегнутой рубашке видна была волосатая грудь.

— Привет! — радушно сказал он.

— Привет! — ответил Лоренцен. Ему нравился турок. Гуммус-луджиль прошел тяжелый жизненный путь. Это заметно по нему: он бывает груб, догматичен и не видит пользы в литературе; но мозг его работает хорошо.