Неземной голос

Я наблюдал, как Гиллеспи взбешенно несется к двери студии.

— Вообще-то, — молвил я, — пора бы сходить подкрепиться.

Гиллеспи как раз появился из-за угла, размахивая обожженной рукой и громко бранясь, но я уже тащил Лайзу к лифту.

— Подождите! — крикнул я лифтеру.

Прежде чем закрылась дверь лифта, до меня донесся голос Ледфорда:

— Прекрати сквернословить, Эрл! Кто станет покупать тонизирующую жидкость у любителя крепких словечек?

Не проехав и половины пути, я обратился к Лайзе с вопросом:

— Вы разыграли это дурацкое представление для меня?

— Если вам так больше нравится, — ответила она с ухмылкой.

— Нравится.

— Ну и берите.

— Беру. — Мы крепко пожали друг другу руки, а потом покатились со смеху, как дети. Лифтер держался за поручень и качал головой.

Я показывал ей город, вернее, то, что гордо называло себя городом. В помещении бывшего монетного двора открылся первый в штате художественный музей, и я повел ее туда просто из гражданского долга. Я обратил ее внимание на глаз орла над дверью и подсказал, что это задний габаритный фонарь от «форда»; она согласилась, что это самый запоминающийся экспонат. На летном поле имени Дугласа мы любовались взлетающими и садящимися аэропланами, и я рассказал ей, как мэр Дуглас произнес на открытии звонкую речь о будущем воздухоплавания, но когда его пригласили подняться в воздух, ответил: «Благодарю, не стоит». Мы побывали на детском утреннике, где была атмосфера под стать нью-йоркской, потому что в перерывах между эпизодами «Конокрадов из «Красного Пса» Джонни Мак Браун раздавал автографы. Ребятня орала, как резаная, и если бы их хлопушки оказались всамделишным оружием, я бы не дал за жизнь Джонни ломанного гроша. Потом мы ели гамбургеры по пятнадцать центов и пили коку за пять в «Коттедже с канарейками» — самом дешевом из приличных заведений в городе, а оттуда направились в отель «Шарлотт». Там мы ничего не могли себе позволить, а просто сидели на плюшевых диванах в роскошном мраморном вестибюле, глазели на снующих мимо нас людей и наслаждались ветерком, который упорно расчесывал пальмы. Мы сидели друг напротив друга, раскинув руки на спинках диванов и стараясь занять как можно больше места каждый.

— Если нас попытаются прогнать, — сказал я, — мы скажем, что подчиняемся лично Эдгару Гуверу.

Через некоторое время я исчерпал весь свой запас шуток и вообще мало-мальски приемлемых реплик и стал, подперев подбородок кулаком, слушать болтовню Лайзы и любоваться, как она пьет сидр, купленный в киоске напротив.

Она гоняла соломинкой лед на дне стаканчика.

— Чему это вы улыбаетесь, мистер Плезентс?

— Вспомнил одну песенку.

Она засмеялась, глядя на свой стаканчик.

— Держу пари, я догадалась, что это за песенка:

Красотка редкая, каких еще не видел,

Через соломинку потягивала сидр.

Дурацкий куплет запорхал по вестибюлю. Дело было не в смысле, а в ее голосе — таком чистом и сильном, что захватывало дух. При звуке этого голоса все вокруг притихли и стали оглядываться, чтобы увидеть хрустальный родник, забивший среди папоротников и вычурных колонн.

— Наверное, у вас любая песенка превращается в шедевр, — сказал я.

— Мы пели эту чушь тысячи раз, но сейчас мне показалось, что я слышу это впервые.

— Кто такие «мы»?

Я заерзал и стал разглядывать свои ногти.

— Ансамбль, в котором я раньше играл — бродячая группа. Эту песенку просили исполнить чаще всего — можете такое представить? Гроув Кинер — это был его ансамбль, он так и назывался — «Гроув'з Бэнд» — называл ее нашим автографом. Подумать только: как будто мы — известные музыканты. Публика не отпускала нас, пока мы не исполняли песню раза по три.

— Расскажите! — Лайза подобрала под себя ноги, ее серые глаза на мгновение расширились, в них возник упрек, словно я сказал что-то обидное. Потом на лице появилась ее коронная улыбка с ямочками на щеках. — Расскажите, каково это.

— Играть в ансамбле?

— Да.

— Хорошо. — Я набрал в легкие побольше воздуху и начал.

Еще до Рузвельта, но уже после Краха, я пять дней в неделю работал на ткацкой фабрике в Гастонии, а остальные два дня колесил с «Каролинскими кавалерами». Каждую пятницу одно и то же: набиваемся вечером вшестером вместе с инструментами в колымагу Айры Каннона и мчимся миль за сто по пыли на какой-нибудь перекресток дорог, в заброшенную школу.

Из класса убирали парты, чтобы освободить место для танцев. Солнце пряталось за горы задолго до представления, поэтому зажигали керосиновые лампы, только ставили где-нибудь в сторонке, чтобы танцующие не перевернули их и не устроили пожар, как в Тобаковилле в двадцать девятом году.

Если о выступлении объявляли за неделю по радио, то кто-нибудь звонил на станцию и приглашал нас к себе поужинать, а если нет, то мы заезжали по дороге в магазин. Узнав, что перед ним музыканты, продавец изучал каждую нашу купюру с обеих сторон и дергал за уголки, прежде чем убрать в ящичек под кассой.

Потом мы сидели перед школой на подножке автомобиля и пожирали сардины, рулеты и так далее, запивая кока-колой. Я обычно покупал немного колбасы, Айра — крекеры, другие — что-то еще, и мы делили все по-братски.

После еды мы садились в траву, курили и слушали кузнечиков. До начала выступления оставалось еще минут двадцать, слушателей не было видно, и мы принимались дурачиться.

— Слушайте, ребята, что бы им такое сбацать?

— Как же я забыл! Сегодня Грета Гарбо танцует в парикмахерской в Велмеде. Это рядом, так что к нам никто не заглянет. Не вовремя пожаловали!

Но минут за пять до начала на окружающих склонах начинали прыгать огоньки фар, потом с луга и из зарослей до нас долетали обрывки разговоров и смех; скоро у школы выстраивалась вереница машин, а внутрь набивалось столько народу, что можно было подумать, будто действительно выступает сама Гарбо, а не фабричные ребята с песенками, которые все и так знают.

После выступления, часа через два, мы делили выручку. Хорошо, если получалось по полдоллара на брата; Гроув огребал центов на десять-больше как главный в ансамбле, Айра тоже получал больше на десятицентовик, потому что давал автомобиль. Мы забирались в его «форд-А» и катили обратно в Шарлотт, стараясь успеть к эфиру ВБТ в шесть утра — для ранних пташек-фермеров. Если нам сопутствовала удача, то в субботу вечером мы опять пускались в путь. Случалось, что я обувал выходные туфли днем в пятницу, а снимал их только вечером в субботу. В понедельник я, разумеется, опять выходил на фабрику.

Мне снилось, что я пытаюсь сыграть мелодию на веретене и засовываю в ткацкий станок гитару, инкрустированную жемчугом…

— Вас записывали? — спросила Лайза, поглядывая на свой сидр. Он успел превратиться в воду, и она со странной решительностью поставила стаканчик на столик.

— Нет, — ответил я. — То есть ансамбль записывали, но уже после того, как я из него ушел. Между прочим, завтра утром у них очередной эфир. Собственно… — Я прикусил ноготь на большом пальце.

— Собственно, что?

— Я только сегодня беседовал с ребятами из «Ар-Си-Эй Виктор». У них есть «окно» в завтрашнем расписании, сразу после «Каролинских кавалеров». Они сказали, что доверяют моей рекомендации, и…

— О!

— Словом, они готовы пустить вас, если я перезвоню им до пяти часов. А еще я собирался связаться с Гроувом и узнать, не согласятся ли его парни на вторую запись, то есть аккомпанировать вам и оказывать, так сказать, моральную поддержку.

Мы посмотрели друг на друга.

— Благодарю вас за хлопоты, — сказала Лайза.

— Они не стоят благодарности.

Она глубоко вздохнула.

— Позвоните.

— Уже позвонил. Поэтому столько и тянул, прежде чем все вам выложил.

Студия «Ар-Си-Эй Виктор» размещалась в складском помещении «Саутерн Радио Корпорейшн» на Трайон-стрит. Вдоль стен стояли ящики и списанные радиоприемники. Мы с Лайзой сидели на полу в загроможденном коридоре в окружении мужчин и женщин, занятых болтовней, курением и настройкой инструментов. Они натащили гитар, скрипок, мандолин, банджо, стиральных досок и кружек. Контрабасист обнимал свой громоздкий инструмент за талию; они казались неуклюжей парочкой, ожидающей начала танцев.