Прабабушка (СИ)

Старшие, к счастью, были вполне самостоятельны, после школы пропадали на улице до самой темноты. А город, к счастью, был безопасным. Во-первых, как советский город. А во-вторых, после названия у него шел индекс с двумя цифрами, и попасть в него можно было только одним путем, через офицерский КПП. Чужие здесь не ходили.

Тайга обступала его со всех сторон. И лес был тоже очень-очень безопасным. Идя за грибами, невозможно было в какой-то момент не упереться носом в ряды колючей проволоки с предупреждающими надписями. Трудно было не столкнуться нос к носу со знакомым старшиной - в плащ-палатке и с автоматом через плечо, с овчаркой на поводке, за спиной которого маячило ещё трое солдат в таких же плащ-палатках и с автоматами. И всех Калерия знала в лицо, и все с ней были очень вежливы. Кажется, даже немного побаивались.

Это был очень безопасный город. Но главную угрозу, таившуюся в непослушных характерах собственных отпрысков, она проглядела.

Оказалось, свою каверзу СветкаСерёжка готовили прямо у неё под носом. Долго, тщательно, продуманно. Загодя рробрались на Полигон, нашли гильзу подходящего калибра - корпус для будущего звездолёта, затем готовили адскую смесь из селитры, серы и активированного угля. Смешивали, пропитывали, высушивали... Но в расчёты её умных детей закралась явная ошибка.

Прямо за пятиэтажкой раскинулся пустырь, его даже вернее было бы назвать вырубкой. Тайга отвоёвывала у людей свои территории незаметно, но неуклонно.

И вот на этом самом пустыре, прямо за домом Уштымцевых, ракета и взорвалась.

Раскаленный кусок металла врезался в сосну - в считанных сантиметрах от Серёжкиного малинового уха. Но не зацепил, не задел.

СветкаСерёжка выглядели как герои комедий, в которых что-то взрывается. Чумазые, как чертенята, в рваной одежде. Но было не смешно, совсем не смешно.

Их могло убить осколками. Калерия почувствовала, что сейчас произойдёт за миг до взрыва.

Вперила взгляд часы, хотела остановить время.

Добавить минут, чтобы успеть добежать, остановить, спасти...

А потом остановила сама себя. Нельзя вмешиваться, нужно верить, и оно не подведёт.

Их должно было убить осколками, но они даже не пострадали.

К пустырю она прибежала не одна, в толпе соседей - бабахнуло преизрядно.

Добежав, остановилась - с побелевшими губами, в одной туфле - вторую надеть не успела. В руках - ревущий Димка. По лбу пролегли морщины - раньше СветкаСерёжка их не замечали. Мама всегда казалась такой молодой.

Она не стала их ругать. Просто замолчала на две недели. Без слов выставляла перед ними тарелки с борщом, нарезала хлеб, разливала по стаканам морс, который молоденький сержантик приносил в бидоне из офицерской столовой. Даже домашнее задание проверяла молча. И это было горше и страшнее любых кар.

Отцу она так ничего и не сказала.

***

"Молодец, сдержалась! " - Таня оглядывается на бабушку.

Смогла. Железная женщина!

Она бы Таня ни за что... Но сперва нужно досмотреть истории остальных предметов.

3. Брошка

Список трофеев, что вывез гвардии майор Уштымцев из Германии, составил три позиции: превосходная "рихтеровская" готовальня, кофемолка-мельница и потемневшая от времени серебряная брошка.

Василий Уштымцев потом только посмеивался, когда слышал невероятные слухи о вагонах барахла, награбленных победителями в Германии, про пять наручных часах на каждой руке у русских варваров и несчастных немках, обобранных до белья. Быть может, слухи эти и имели под собой основание, но в части Уштымцева все трофейные приобретения сводились к губным гармошкам и перочинным ножикам.

Ехидные языки поминали брошку, но до объяснений Уштымцев не снисходил. Говорил "это личное", что рождало слухи о родовитой немке-любовнице. Украшение отличала необычная композиция: аметист в оправе из серебряных кабаньих голов, оленьих рогов, хвойных ветвей - что-то охотничье, эдакое залихватское.

Последний свой бой майор принял, когда уже была подписана капитуляция. Их гвардейский реактивный артдивизион с выжженных дотла Зееловских высот перебросили к Эльбе, к Виттенбергу. Стоял там такой тихенький городок Йессенштадт, ничем ранее не прославленный, на оперативных картах не отмеченный. В нём окопались остатки эсэсовского танкового полка. С остервенением рвались они навстречу союзникам, чтоб сдаться им, а не русским, но попали в котёл. Дрались как черти, пощады не ждали.

Уштымцев дважды лично ходил парламентером на руины городка. Встречался со штурмбанфюрером, командовавшим обороной. Они побеседовали на развалинах кирхи, остроумно обменявшись парой цитат из Гёте. У штурмбанфюрера были глаза мертвеца - пустые и равнодушные.

На второй раунд переговоров Уштымцева отговаривали идти все: подчиненные офицеры, водитель. Адъютант чуть не хватал за рукава шинели, не хотел отпускать. Но Василий всё равно пошел.

Он знал, что в части давно ходят слухи о его "заговоренности", неуязвимости. И за последний год не упускал случая дать этим слухам подтверждение. В этом можно было усмотреть что-то мальчишески-хвастливое, но Уштымцев поступал так из педагогических соображений. Из него, мальчика-очкарика, все детство которого прошло средь книжек и нот, получился дельный и бравый офицер. В те победные майские дни он ясно решил для себя, что если будет жив - останется в армии. Он понял, что это дело для него.

Когда эсесовцы ответили отказом во второй раз, заговорили "Катюши" артдивизиона. Начатое ими довершили приданная Уштымцеву мотопехота.

Йессенштадт был взят за считанные часы, наши потери составили трех раненных. Но когда "виллис" Уштымцева уже подъезжал к тому, что осталось от эсесовского штаба - затрещало, плеснуло огнем из разбитого окна жилого дома напротив. Лобовое стекло покрылось паутиной трещин.

Адъютант буквально вытолкал майора на усыпанную гильзами и битым кирпичом брусчатку, накрыл собой. Шофер матерился, зажимая пробитое плечо, адъютант рвал из кармана трофейный люгер...

Мальчишку взяли быстро. Притащили к Уштымцеву за шиворот. Гитлерюгендовец последнего набора. Оттопыренные уши, короткие ресницы. Мальчишка. Уштымцев велел запереть его в подвале.

В покоях покойного штурмбанфюрера нашёлся недурной французский коньяк.

Уштымцев, наплевав на субординацию, разлил в жестяные кружки - себе, адъютанту и водителю. Он не считал себя заговоренным, думал, просто дьявольски везет. Но не был уверен, распространяется ли его удачливость на тех, кто находится рядом.

Они выпили, и тут за дверями раздался шум. Караульный вступил с кем-то в перепалку, он ругался басом, "окая" по-вологодски, а в ответ звучал захлебывающийся женский плач.

Это была мать пацана из гитлерюгенда. Женщина упала перед Уштымцевым на колени. Сбитый платок, старое драповое пальто с чужого плеча, уродливые мужские сапоги. Черные волосы, белые, как у Калерии ресницы.

Она не была похожа на дойчен фрау. Она выглядела как все матери тех страшных лет.

Уштымцев спустился в подвал, распахнул дверь - пацан вжался в стенку, втянул носом сопли, блеснул воспаленными красными глазками. Майор вытащил его наружу, передал матери. Та, перестав плакать, вдруг стала ругаться по-немецки - отборным солдатским матом. Влепила пацану звонкую пощечину.

Уштымцевские подчиненные - лихие гвардейцы в сбитых набок пилотках, с судаевскими автоматами на груди, с папиросами в сложенных "ковшом" по-фронтовому ладонях, посматривали на сцену с удовлетворением.

Надавав сыну по щекам, женщина бросилась к Уштымцеву, и она снова плакала, но теперь это были слезы благодарности. Она порывалась целовать ему руки, он вяло отмахивался, говорил "идите, да идите вы..."

И она все равно умудрилась что-то сунуть ему напоследок в ладонь. И посеменила, таща за шкирку, как котенка, ревущего навзрыд пацаненка, не веря своему счастью, не веря милосердию русского Бога Войны в шинели с черными петлицами.