Искатель. 1980. Выпуск №4

Ягайло зло сверкнул глазами.

— Я завтра же прикажу усилить свои западные и северные крепости и гарнизоны. Я прикажу двинуть на границу со степью несколько конных полков. Я замкну все свои кордоны на крепкий замок. В комнате раздался дребезжащий смешок Адомаса.

— Великий князь, и в результате ты лишишься десяти тысяч своих воинов. И у тебя для похода на Русь остается только сорок тысяч. А ведь ты не обменялся с московским Дмитрием еще ни одной стрелой, ни одним ударом меча…

— Пусть так, боярин. Но и с сорока тысячами моих воинов я отвлеку на себя десятки тысяч русичей. Разве это не будет помощью Мамаю?

И тогда в голосе Адомаса зазвучал металл.

— Великий князь, ты говоришь и думаешь только об Орде и о Мамае. Ты все твердишь о помощи татарскому хану, а представляешь ли ты, чем может обернуться эта помощь для тебя самого? Ты говоришь, что на Псковщине стоят пятнадцати тысяч русичей? Да, там стоят русские дружины, но во главе их полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Андрей Полоцкий. На Брянщине стоят двадцать тысяч русичей, а их главный воевода опять-таки полурусич-полулитовец — твой родной брат князь Дмитрий Трубчевский. Не тысячи русских

воинов на востоке твои враги, великий князь, а эти двое, такие же сыновья старого Ольгерда, твоего отца, как и ты сам, — князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи. И опаснее этих врагов у тебя нет никого.

Великий князь вздрогнул, его лицо исказилось ненавистью, сложенные на груди руки сжались в кулаки.

— Боярин, ни слова об этих предателях, — прохрипел он. — Ни слова, прошу тебя…

Адомас внутренне рассмеялся, он всегда рассчитывал свой удар так, чтобы тот был как можно точнее и болезненнее. Он не ошибся и сейчас. Великий князь не мог терпеть даже упоминания о своих родных братьях, православных князьях Дмитрии и Андрее Ольгердовичах, вскоре после смерти их отца, прежнего великого литовского князя Ольгерда, перешедших на службу к московскому Дмитрию и ставших князьями в Брянске и Пскове. А сколько литовских и русских князей и бояр с менее известными именами тоже откололись от Литвы, признав над собой руку великого московского князя!

Глаза Ягайлы сузились от злости, по лицу пошли красные пятна.

— Проклятые изменники, из-за зависти ко мне и моему титулу они переметнулись к московскому Дмитрию.

— Нет, великий князь, не зависть к тебе заставила их покинуть Литву и уйти к Дмитрию. Их матерью была русская княгиня, с ее молоком они впитали любовь к Руси. Они с детства выросли в православии. И если ваш отец и ты видели в Руси врага и шли на нее с мечом, то они видели в ней друга и звали к союзу с ней. Они хотели, чтобы Русь и Литва, как две сестры, стояли вместе и против ордынского грабежа на востоке, и против папского нашествия на западе.

— Я согласен, что московский Дмитрий сделал хороший ход, выставив против меня моих же братьев. Но почему я должен бояться их, а не они меня?

— Великий князь, вы все трое сыновья Ольгерда. И пусть у вас были разные матери, но вы росли и воспитывались вместе, у вас были одни и те же друзья. Сейчас эти друзья детства стали литовскими князьями и боярами, твоими воеводами и придворными. Знаешь ли ты, что творится у них в душе? Чью сторону примут они, потерпи ты хоть малейшую неудачу в своей борьбе с Русью? И тогда я не знаю, на голове какого из сыновей старого Ольгерда очутится его корона.

Ягайло промолчал и отвернулся к окну. Затем снова донесся его глуховатый голос:

— Ты прав, боярин, я согласен с тобой. И давай больше не будем бередить старые раны.

— Хорошо, великий князь. Но помни следующее. Татарский Мамай будет сражаться только с Русью и московским князем

Дмитрием. А ты обнажаешь меч против своих родных братьев, соперников на место великого литовского князя. И если Мамай, потерпев неудачу, лишается только богатой и лакомой добычи, то ты можешь потерять Литву и, возможно, жизнь. Помни всегда об этом, великий князь.

Адомас замолчал, и некоторое время в комнате висела тишина. Но вот фигура великого князя, неподвижно стоявшего у окна, сдвинулась с места, он снова сел за стол, подпер голову руками, его глаза остановились на стоявшем возле двери Адомасе.

— Я воин, боярин. Никто даже из моих врагов не упрекнет меня в трусости или неумении воевать. Но политика не моя стихия. Так скажи сейчас, что делать мне, великому князю Литвы, у которого со всех сторон только враги, а единственный союзник и друг — татарский хан, с которым не сегодня, так завтра я сам буду вынужден скрестить меч.

Огонек торжества мелькнул и тотчас погас в опущенных глазах боярина, волна радости разлилась по его телу, сразу притупив никогда не затихающую боль.

— Великий князь, я прошу тебя только об одном — не торопись. Влезть в драку всегда легче, чем выбраться из нее. Хан обещал прислать к тебе гонца, жди его, выслушай, что он скажет, и лишь тогда решай, как тебе поступить. А пока не спускай глаз со своих братьев, потому что неспроста стоят они на нашем порубежье. И запри на крепкий замок свои границы. Не торопись и жди…

4

Не только литовский князь Ягайло и его боярин Адомас ждали гонца из Орды. На несколько сот верст южнее, на той черте, где море северных лесов переходит в безбрежное раздолье южной степи, на вершине высокого кургана лежали трое. Одним из них был сотник князя Данилы Андрей, другим — московский сотник Григорий, пришедший в Литву вместе с Боб-роком. Третьим же был атаман той бесшабашной и воинственной, не признающей никого на свете свободолюбивой южнорусской вольницы, которая в то время начала формироваться на славянском порубежье со степью и которая через столетие войдет в историю всей Европы под именем казачества.

Над их головами высилась наскоро сложенная из бревен и жердей сторожевая вышка, на верху которой попеременно днем и ночью дежурил кто-то из дружинников сотника Андрея. У подножия кургана расположились остальные дружинники и несколько десятков людей атамана Дороша.

Все они тоже ждали гонца из Орды. Оба сотника хорошо помнили слова Боброка и князя Данилы, сказанные им на прощание. Несметные полчища хана Мамая уже двинулись на Русь и остановились у впадения в Дон реки Воронеж. Там Мамай решил разбить свой лагерь и собрать воедино все свое разноплеменное и разноязычное воинство. Оттуда, из его ставки в устье Воронежа, несколько дней назад им посланы гонцы к своим союзникам — рязанскому князю Олегу и великому литовскому князю Ягайле. Содержание посланных им грамот выведать не удалось, но как это сейчас нужно Руси! Как необходимо знать, куда и какими силами собирается идти Мамай, когда он намерен выступить, как планирует использовать войска своих союзников.

И поскольку людям боярина Боброка не удалось узнать содержание грамот в Орде, обоим сотникам было приказано перехватить гонца, везущего послание в Литву.

Дозорные прискакали лишь на шестой день, к вечеру. Усталые, запыленные, с провалившимися от бессонницы глазами, с потрескавшимися на ветру губами. Они соскочили с коней у подножия кургана и, разминая затекшие от долгой скачки ноги, двинулись к сторожевой вышке. Но атаман и сотники уже сами спешили им навстречу.

— Ну? — строго спросил Дорош у старшего из них.

— Скачут, атаман, — еле слышно ответил тот. — Сотня их. Идем за ними от Гнилого ручья.

Дорош нахмурил брови, недоверчиво посмотрел на дозорного.

— А ничего не путаешь, казаче? Уж больно далеко они влево взяли. Как будто не в Литву, а в Польшу скачут.

— Они это, атаман, знаю я их проводника. Местный нагаец, давно в ордынских да литовских тайных делах замешан. А влево взяли потому, что боялись встретить московские дозоры, что вокруг Дона по степи рыщут. Мы сами их несколько раз видели.

— Сотня? — переспросил Андрей, попеременно глядя то на дозорного, то на Дороша. — Маловато что-то. Такая грамота и одна сотня охраны.

— А зачем больше? — спросил Дорош. — Главное для них — скрытность, а в таких делах чем меньше людей, тем лучше. Не на свои сабли, а на быстрых коней рассчитывают они.