Взгляд с нехоженой тропы (Сборник)

Я не мог принять всерьез его предложение, потому что не мог поверить в осуществимость его затеи, но сам Евтеев меня уже глубоко заинтересовал, был мне симпатичен, и, в надежде, что это укрепит наше знакомство, я ответил ему принципиальным согласием, хотя и попросил несколько дней для окончательного решения.

Стоит ли говорить, что из затеи Евтеева организовать экспедицию в Гималаи ничего не вышло, что он зря потратил время и энергию? Он стучался в редакции, порой находил там нескольких энтузиастов из числа молодых сотрудников, порой его идеей — а Евтеев мог говорить страстно и убедительно — как будто бы проникались даже те товарищи, от которых все и зависело, но в конце концов выяснялось, что пока это никак нельзя осуществить, и приводились убедительнейшие объективные причины.

— До недавнего времени, — сказал я как-то ему, — ты был известен, как хороший писатель, теперь ты стремительно зарабатываешь еще и известность подозрительного чудака.

— Если бы меня волновало это… — сказал он устало и махнул рукой.

Его действительно не волновало, какое впечатление производит он, мечась по официальным инстанциям с Шамбалой и экспедицией в Гималаи. Есть люди, болезненно чутко относящиеся к своей репутации, к сиюминутному мнению окружающих о себе; Евтеев же, надо отдать ему должное, тревожился не за саму репутацию, а за то, чтобы каждый прожитый день, каждый совершенный поступок соответствовали его представлениям о правильной, достойной жизни; репутация же помещалась на втором, если не на десятом месте.

Вряд ли он был таким всегда, но к моменту нашего знакомства — был.

Радужные мечты о экспедиции и ее эпохальных открытиях истаивали вместе с пониманием того, что она оказалась неосуществимой, но чем безжалостнее истаивали мечты, чем яснее становилось понимание, тем нестерпимее становилось сожаление о несостоявшихся открытиях, жажда их, которые, по убеждению Евтеева, могли дать Человечеству столь многое, и горечь от ощущения неожиданного тупика…

5

Лишь по горизонту очерченная рядами холмов и гор, вокруг простиралась хаммада — каменистая пустыня. «Нива» легко мчалась по ровной голубой дороге, которая перед капотом казалась совсем синей.

Увидев такое в первый раз (это случилось, когда, перевалив через хребты Гобийского Алтая, они спускались в широкую долину между горами Ихэ-Богдо-Ула и уже были различимы впереди белые юрты сомона Боян-Гоби), Швартин остановил машину, и они, выйдя на дорогу, набрали по горсти… серых щебня и пыли.

Все дело было в гобийском солнце: по сторонам щебень был темным, а на дороге гораздо светлее; в Гоби, когда солнце стоит высоко, серый цвет кажется голубым или светло-синим.

В открытые окна машины бил горячий, словно из калорифера, воздух.

Швартин чувствовал себя за рулем спокойно и свободно: ничего не случилось бы, если б он вообще бросил руль: все вокруг было точно такой же дорогой, как и прикатанная колесами машин голубая полоса, по которой они ехали; лишь изредка, словно бородавки на темной коже, топорщились невысокие кочки, поросшие дерисом.

— Что это там?… — показал Швартин взглядом вправо, где в знойном просторе хаммады виднелось несколько черных точек.

Евтеев поднял с колен бинокль и высунулся в открытое окно.

— Хаптагаи, — сказал он, — дикие верблюды… Девять штук, — добавил после минутной паузы.

Швартин без лишних слов остановил машину, прошел вокруг капота на место Евтеева, а сев — сразу потянулся за фотокамерой с мощным телеобъективом, лежащей наготове на заднем сидении.

— Только не тормози так резко, как прошлый раз… — попросил он.

6

«Гималайская экспедиция» прогорела, но Евтеев не мог примириться с этим фактом, он выглядел совершенно больным.

— Ведь это же не Марс и даже не Луна, — обхватив виски ладонями, качал головой он. — Ведь это же у нас под самым боком… Не понимаю!..

— Да есть ли она, Шамбала, в действительности? — пытался я посеять в нем сомнение, видя, что дело зашло слишком далеко. — Все эти «факты» — они лишь более или менее правдоподобны, среди них нет ни одного достоверного. Я тоже немало читал по этому поводу, и у меня сложилось мнение, что не стоит принимать легенду о Шамбале близко к сердцу. Взять, например, Николая Рериха. Замечательный художник, человек многогранный и разносторонний… Да что повторяться: о нем в последние годы достаточно писалось и пишется. Мое знакомство с Шамбалой, Махатмами началось именно с его книг…

Евтеев делал вид, что слушает, и рассеянно вертел на крышке журнального столика чашку с кофе.

— Так вот, — продолжал я не смущаясь, зная, что он все равно заинтересуется. — Рерих был страстным пропагандистом Шамбалы, Махатм, он, безусловно, в них верил, он страстно хотел, чтобы они действительно существовали…

— Он ведь встречался с Махатмами, — вздохнув, вяло бросил Евтеев.

— Встречался?! — подчеркнуто удивился я.

— Ну да… — пожал плечами Евтеев. — В 1926 году, после окончания первой половины своей трансгималайской экспедиции, собираясь в Советский Союз, в Москву, он официально мотивировал цель этой поездки тем, что выполняет поручение Махатм. В июне 1926 года он передал Чичерину «Послание Махатм». А затем, перед предстоящим путешествием из Алтая в Гималаи через Монголию, направляя в Наркомат иностранных дел просьбу о советском экспедиционном паспорте, он снова мотивирует ее выполнением поручений Махатм… Ведь тебе все это прекрасно известно, — усмехнулся, глядя прищуренными глазами Евтеев. — Более того, в 1927 году в Улан-Баторе Рерихи издали книгу «Община», представляющую собой записи бесед с Махатмами во время экспедиции.

— Вот в этом все и дело… — вздохнул я. — Дай-ка мне текст этого «послания».

Евтеев со скрываемым недоумением встал и, порывшись несколько минут на полках стеллажей, протянул книгу Валентина Сидорова «На вершинах».

— Слушай внимательно, — попросил я и начал читать: — «На Гималаях мы знаем совершаемое Вами. Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войско рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлемости материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения домов Общего Блага.

Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признаем своевременность Вашего движения и посылаем Вам всю нашу помощь, утверждая единение Азии! Знаем, многие построения совершатся в годах 28 — 31 — 36. Привет Вам, ищущим Общего Блага!»

— Ну и?… — сказал Евтеев, напряженно застыв, пристально глядя на меня, но в его глазах я увидел зреющее понимание. Без сомнения, он и сам подспудно думал об этом, хотя лишь подспудно, потому что был поглощен сбором доказательств в пользу Махатм и Шамбалы, а потом и гималайской экспедицией.

— Что здесь хоть отдаленно напоминает написанное «высокоразвитыми людьми, чьи знания беспредельны»? — спросил я его в лоб. — Что?… И не напоминает ли тебе стиль послания стиль письма самого Рериха?…

— Да… — ошеломленно проговорил Евтеев, глядя в одну точку и задумчиво потирая ладонью подбородок.

А «Община» — якобы запись бесед с Махатмами?… — продолжал наступать я. — Ведь это полнейшая философская путаница! Недаром сами Рерихи никогда больше ее не издавали. Если бы книга не была проникнута добрыми чувствами, желанием добра, симпатией и сочувствием к тому, что происходило в те годы в нашей стране, ее вряд ли упоминали бы даже рерихоманы — настолько она, с одной стороны, воплощение доброй воли, а с другой — свидетельство поверхностнейшего и путаного знания всего, что относится к области социологии. Разве не так?… Лишь присущий стилю Рериха символизм придает этому сочинению некое величавое глубокомыслие.