Тишина

- Ну?

И в тишине заблеял елейный голос:

- Игната Маркелова можно.

Народ двинулся еще ближе. Головы поворачивались в ленивом любопытстве.

Маркелов - прямой в линейку, - тонколицый, вышел, молча поднялся по ступенькам, сел к столу, опустив глаза.

- Одного недостаточно, - крикнул Гантман. - Еще двоих назовите.

Тишина.

И в тишине десятки глаз смешливо вонзились в Игната Маркелова. Гантман выбил по столу дробь.

Второй голос отдал гулом:

- Будя... Неча рассусоливать.

Через площадь перебежали смешки и потонули в кривых проулках.

- "Почему я не вижу, кто говорит", - подумал Гантман и свел брови в одну черную линию.

- Граждане, нельзя так! - В голосе его почувствовалась обида. - Новое правительство не может справиться с делом без вашей помощи, как вы не понимаете? Закон о земле - необходимый и важнейший - не может пройти без вашего участия.

Тишина.

И снова Гантман выбивает по столу дробь, а за столом одинокий Маркелов крутит ус, уйдя в небо глазами, и в тишине опять блеет невидимый голос:

- Что ж. Сам говоришь, что крестьянская ноне власть: аль самим не управиться с землицей? Стыд, хе-хе!

- Хо-хо...

Гантман пробежал глазами конспект, низко склоняясь над столом, выпрямился и начал речь.

--------------

А день уходил, одеваясь в золото. У Спаса перед воротами взвилась винтовыми столбиками пыль, встревоженная стадом.

И над покоем странной музыкой звучали слова человека. И человек говорил о свободе, о далеких, бесславных смертях, о подвигах, которые отметит история, неизвестных сейчас. И еще человек говорил о России - прекрасной стране, сдавленной порывом миллионных воль, о жизни, что смело, широко вошла в города, в сталь, гранит и, захлестнув океанским размахом незыблемое, подарила новые дни, налитые соком крови всеочищающей.

День плыл, крался вором к небу, пугаясь близких сумерек.

А другой человек - юродивый Алеша - жаркой щекой прижался к петушкам на перилах, плакал и думал мучительно: что он говорит?... Что он говорит?... И было Алеше радостно и радость его пугливо жалась к губам, сухим и недвижным.

И вдруг крикнул коршун с неба, и Игнат Маркелов опустил волосатый, страшный кулак на стол, проломив середину:

- Ты жид?

Товарищ Гантман оборвал на полу-слове. Вздрогнул, удерживая улыбку. За правым ухом синим ручейком вздулась на шее артерия.

Гантман повернулся к Игнату.

- Я - еврей, - спокойно ответил он. - Стыдно, Маркелов!

Народ подвинулся, сковываясь тишиной.

Игнат дернул усы, поднялся тяжко.

- Сказывают, вы в немецкой шкуре работаете, а?

Гантман сжал кулаки. К лицу бросилась кровь. Повернувшись спиной к Игнату, он крикнул в толпу:

- Это ложь!... Как вы можете верить, граждане! Вы клевещете сами на себя.

Тот же невидимый, блеющий голос спросил:

- Это поп врет, выходит?

Вспыхнули злые молнии мужичьих глаз. Заговорили, задвигались, наметая пыль и пыль плыла к солнцу - доброму, пригревающему, последнему в лето.

Подняв кулак, Игнат Маркелов медлил с минуту, метнул глазами в сторону Спаса и разжал пальцы.

- Зовите попа: узнаем доподлинно!

- Верно.

- Тяни его к ответу!

- Поп правде служит.

Гантман сел, сгорбившись.

Пылающее солнце ложилось за селом на поля, таящие тишину.

Когда Гантман поднял голову и перед собой увидел о. Александра, его охватило жгучее омерзение: священник был бледен, глаза его смотрели таинственно-скрытно. Ворот серой рясы был загнут за шею и шею охватывала серебряными квадратами толстая цепь.

Игнат Маркелов снова выступил вперед, усмехнулся.

- У нас тут, батя, спор вышел с товарищем. "Мы, - грит, - не немцы. Кто так говорит, врет!" Это про тебя, батя, выходит.

Священник задрожал, посмотрел Гантману в глаза: они жгли, впиваясь в сердце. Правда, прекрасная правда была в глазах человека, а выше правды было голубое бездонье и в нем колдовал коршун.

О. Александр усилием отвел глаза.

- Ну как же, батя, а?

И тишине, покою осеннему, ответил священник глухо, мучительно медленно:

- Я говорил неправду. - И схватился рукой за сердце, побледнев внезапно.

Гантман вздохнул. Маркелов угрожающе шагнул вперед и круг человечий замкнулся перед священником.

Подойдя вплотную, Маркелов лениво поднял руку. Гантман увидел, как о. Александр откинулся назад, все еще держась за сердце. Кто-то из толпы с силой оттолкнул вперед. Священник упал на грудь Игната.

- Так ты мутить тут приставлен?... Ты... божья пешка... Ух! Маркелов размахнулся.

- Стойте! - повелительно крикнул Гантман. - Он... прав. Оставьте его!

О. Александр поднял голову, глаза стали сумасшедшими. Смешно захлебнувшись, он взмахнул широкими рукавами рясы и упал замертво.

--------------

Прилетел сумеречный ветер, поиграл пылью: взбросил ее серым дождем. Человечьи спины пригнулись к земле в уровень, как на молитве. Человечьи уши слушали, как звенит тишина.

Никто не двинулся. Только Игнат Маркелов обернулся к крыльцу: Гантман исчез.

Сдвигая брови, Маркелов долго смотрел на пустой стол, на шапку свою, прикрытую листом бумаги.

В потемневшем небе кружил коршун, вытягиваясь сладострастно в ожидании.

--------------

V.

Творожнички.

Всю ночь, не выпуская из рук нагана, Гантман просидел на стуле против окна, не зажигая лампы, а ночью была буря.

В этом краю всегда ранние весны, веселые, в солнечных пятнах. Прилетают журавли: ими всегда полны соломенные крыши. И, когда солнце, журавли хлопотливо копошатся в соломе и без конца кричат от тепла и радости. А когда солнца нет, прячут клювы в широкие крылья глубоко, зябко и втягивают лапки свои в оперенья, согревая их по очередно. Так, прокричав, положенное время, улетают журавли - бездомные странники - в одну из ранних зорь туда, где доброе солнце, где дольше лето и можно без конца кричать от тепла и радости.

А здесь осень уходит сразу. Вчера огненный шар солнца еще ложился за поля, а сегодня - утро пришло, налитое свинцом и вымостило небо в асфальт.

И серо-сырое лицо было у хозяйки.

Войдя, она поставила на стол миску с молочной кашей, тарелку с пирожками, и в комнате сразу запахло постно.

- Ишь, удумали что... Дурь-то какая...