Тишина

Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется желанием иметь крылья.

Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из палисада на площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно большая распростертая птица. Утром при солнце весело переливаются желтые буквы: "Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.

Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь, о. Александра вызвали в Совет.

Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле, захлестанном болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, картами, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.

О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос коммуниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.

- Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по восковке.

На свеже-выбеленных стенах застыли белыми кляксами куски извести. Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты, изображавшие: человека в остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком волосатую вошь, и - крестьянина с расползшимся лицом, указывающего пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.

О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить, товарищ Гантман закурил, и между ними произошел разговор.

--------------

После припадка Алеша лежит на спине, устремив в небо остановившиеся глаза, и по лицу его ползут слезы.

В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца. На оголенном берегу - крапивная заросль, таящая в шершавых листах своих мудрость полей и тихий шум перелесков.

Уснул дрозд.

--------------

III.

Лирическое.

Туманное небо окрашивалось заревой кровью.

Товарищ Гантман отворил окно, подставил голову под свежую струю речного ветерка, подышал, потом потушил лампу и через окно, чтобы не будить спящих хозяев, вылез в сад.

Его сразу охватил приятный холодок желтеющего, но все еще густого ракитника. Над скошенной травой чуть колыхалась прозрачная пелена росы.

Товарищ Гантман, тихо ступая, обошел вокруг дома. Около заросшего мхом погреба, у конуры, всунув морду под соски, свернувшись клубком, храпела черная сука, вздрагивая во сне. Рядом равнодушно крякала утка, окруженная мохнатым выводком. У сараев расползалось душистое сено, сложенное в рыхлые стога. Было тихо, торжественно, как всегда в деревенское предрассветье.

Сев на пенек, у которого валялся ржавый топор, товарищ Гантман думал о том, что этот мир, скованный тишиной, нужно разрушить. И первым, дерзнувшим посягнуть на исконные ее мудрость и величие, был он - коммунист Гантман, схоронивший эту ночь в ворохе газетных вырезок и секретных приказов.

Обернувшись на восток, скрытый розовой кисеей, товарищ Гантман смотрел, как по небу, суживаясь к востоку, бежала дорожка барашковых облачков, и думал о том, что через несколько часов он должен покорить, подчинить своему разуму, растворить в своей воле спящее сейчас село, которое придет на площадь парой сотен ног: босых, в развихлявшихся лаптишках, или сапогах, сморщенных старичками, которое при первом же слове взорвется в воздухе каиновой свистопляской, злыми молниями мужичьих глаз, хитрым хихиканьем мироедов.

И еще товарищ Гантман думал: как просты, понятны, непреложны формулы, заключенные в книгах, созданных порывом, волей, человечьей вещей проницательностью, и как эти простые, понятные, непреложные формулы разбивает простая, непреложная жизнь, пролагающая путь грядущему кровью, скорбью всей земли.

Товарищ Гантман не знал, что под Петербургом, далеким и снежным, стотысячная армия рабочих, остановив биение заводского сердца, разбрелась волчьими стаями грызть Юденича, голодная, замерзающая, а в самом Петербурге на главной улице, старичок-профессор задушил ребенка из-за куска гнилой щепки. Эта щепка, заключенная в тлеющий пепел, возгорелась, и помогла профессору дописать последнюю главу книги, очень умной и очень нужной. А когда о невский гранит раздробился тяжкий орудийный вздох, вдруг долетевший с фронта, этот вздох был услышан, и старичка-профессора упрятали в подвал, как пособника капитала и контр-революции...

... А утро шло, золотом наливаясь, заражая движением округу, несло радостное бытие в каждом шорохе приветливо-теплеющего ветра, в тугих, высушенных корнях скошенных трав и по ним снова двигались, запыляясь, куцые стада коров, глупо-равнодушных ко всему, останавливались на перекрестках, взревывали пароходными гудками и снова тянулись к берегам ленивой реки, как добрая мать поящей скот и землю.

--------------

IV.

Веселый разговор.

Высоко вскинулось солнце.

В синем бездонье реял большой коршун, вычерчивая крылами правильные круги.

По площади в припрыжку бегал юродивый человек Алеша, крутился в толпе, оживленно жестикулируя. Лицо его дергалось от возбуждения и любопытства, глаза были лукавы.

Глухой говорок висел над площадью, потонувшей в солнце, и солнце было доброе, пригревающее, последнее в лето.

Кучки народа лепились у Совета, а над вывеской колдовал коршун, холодный в своем полете и недоступный.

Товарищ Гантман сидел на перилах с прорезными петушками, курил. Он удивлялся своему спокойствию, тому, что мысли его стали необыкновенно четкими, что он нашел, наконец, слова и сейчас раскидает их щедро.

Юродивый Алеша вынырнул вдруг из-за чьей-то спины, увидел Гантмана и застыл с приподнятой ногой, выпячивая глаза. Гантман улыбнулся.

Внесли стол, стулья, установили на крыльце. Гантман перешел к столу. Кучки народа сомкнулись, двинулись ближе.

- Граждане! Это первое наше собрание. Оно должно подружить вас с Советской властью - властью ваших братьев-крестьян и рабочих. Оно должно помочь нам сообща выполнить трудную задачу. Поэтому, граждане, будьте деятельными и называйте в состав нашего собрания тех, кому доверяете. Понятно?

Тишина.

Гантман, покусывая губы, цепко обшаривал глазами народ и вдруг, взглянув в небо, увидел коршуна: он снизился, плавно совершая круг, втягивая в себя голову.