Потерпи до завтра

...С верхушек волн летела пена и змеями бежала по горбам валов. Ревело багровое от натуги пространство, и желтое, слепое, разъяренное око солнца плавилось над горизонтом. Смертельная усталость от борьбы с равнодушной стихией парализовала волю и тело, сомкнулись воды над головой, и Дмитрий ощутил сперва благодатность сразу наступившей тишины, а потом холодное касание манящей темной глубины...

Уплыли чередой назад, к Москве, столбы вокзального перрона, вагон пересчитал колесами переплетения железнодорожных путей, протянулась глухая стена пакгауза с зияющим провалом ворот, поднялись откосы, пересеченные протоптанными тропинками, мелькнул аккуратно выложенный из беленых известью камешков лозунг "Счастливого пути!", и казалось вот-вот поезд вырвется из частокола городских построек в открытое настежь пространство, но еще долгое время к окну вагона подступали то щербатые плиты бетонной ограды какого-то завода, то скученные вокруг железнодорожных станций дома. Дмитрий Перов безучастно смотрел в одну точку, и его обмякшее тело, казалось, слилось с покачивающимся вагоном и мелко вздрагивало вместе с ним на стыках рельсов. Ряды темно-желтых, будто залитых подсолнечным маслом, лакированных скамеек, обращенных друг к другу, поначалу были плотно забиты пестрой толпой едущих за город, но постепенно вагон совсем опустел, и Дмитрий, как бы очнувшись, тоже вышел на окруженную березняком платформу. Электропоезд, зашипев, сомкнул створки зеленых дверей, коротко гуднул и скрылся за поворотом. Дмитрий, поколебавшись мгновение, пошел по плитам перрона по ходу поезда, спустился по короткому маршу бетонной лестницы на насыпь и перешел, перешагивая через тускло блестевшие полоски рельсов, на другую сторону, которая казалась лесистее. Но березняк быстро кончился, почти сразу за ним пристроился дачный поселок, и Перов миновал его по глинистой полуразъезженной дороге, которая длинным изгибом взбиралась на небольшой холм. С высоты его открылось широкое холстяное поле полегших овсов и темная полоса леса на горизонте. Пахнущий пылью пространства, разогретой землей и вянущей травой воздух был недвижен, и тишина небес звенела стрекотом кузнечиков и пением затерянного в высоте жаворонка. Наконец, поле кончилось, и Дмитрий свернул с дороги, запетлявшей по поросшей свежезеленым подлеском опушке, в глубь леса. В густом глухом ельнике он встал на колени, подполз под стелющиеся развесистые лапы, лег спиной на сухую хвою и закрыл глаза. Все. Картины прошлого и нереального бессвязно возникали и исчезали в его воображении, он следил за ними в воспаленно-тупым напряжением вконец измотанного человека. Ему казалось, что влажный песок прилип к ладоням, локтям, коленям, и сколько он не отряхивался, все равно у него оставалось ощущение шероховатых, въевшихся в кожу кристалликов... ...Дмитрий сидел на корточках на дне бетонного колодца, а сверху, в голубом кольце, свешивались головы Лешки Крутова и Кольки Грибанова. "Ну, и здоров же ты, Митяй! Кто же теперь тебя вытащит? И как тебя угораздило?" Ошибка, подумал Дмитрий, это Лешка Крутов должен сидеть здесь, неправильно это. А бельевая веревка все туже врезалась Дмитрию под мышками. "Все правильно, правильно", - визжала белыми от страха губами Галка Струтинская, почему-то оказавшаяся в туалете среди вспотевших, с бегающими глазами молодых людей. "Унижаться надо, обязательно надо, так меня отец учил, он сам унижался, он умеет унижаться и всем надо уметь." А Дмитрий налил полную бутылку воды, по длинному коридору добежал до чертежного зала, распахнул окно, взобрался на подоконник, и, сверкая на солнце, медленно полетели вниз водяные брызги, отскакивая мячиками от серого асфальта, и очередь на автобус, истомленная жарой, смеясь, жадно ловила оседающий водопад, и это была радость, общая радость, и милиционер, добродушно улыбаясь, снял фуражку и вытер платком вспотевшую шею. Железной шее тоже нужен отдых, подумал Дмитрий. "А ты приезжай ко мне на Большое Онего, вздохнешь, все равно дом пустой, никто не живет", - добродушно приглашал старик с Онежского озера. Он стоял с пустой бутылкой в конце сборочного конвейера и ждал, когда готовый автомат для разлива подсолнечного масла подойдет к нему, а Дмитрий торопился закрепить заднюю стенку автомата, потому что кончался квартал и горел план, но Венька Клюев оттащил Дмитрия за рукав, и они долго поднимались вверх по лестнице. На двери, обитой черным дерматином, висела табличка: ЕНИСЕЙ СЕРГЕЕВИЧ БЫКОВ. Венька встряхнул в руке золотые шары, достал из внутреннего кармана духи "Красная Москва", вспрыснул духами цветы, подмигнул веселым желтым глазом Дмитрию, сделал глоток из флакона и, выдыхая, прошептал: "Так лучше будет". "А ты знаешь, почему меня Енисеем назвали? Родитель у меня раскулаченный, в Сибири лес валил, это он потом в Тотьму перебрался." Енисей Сергеевич ловко подцепил рукой кусок балыка, отправил его в рот, а сам стал подталкивать Алену к Дмитрию, а она привалилась к нему теплым боком. "Горько," - негромко сказал Енисей Сергеевич, остро разглядывая Дмитрия. "Сладко, Дима, сладко, давай я тебя буду звать Фердинанд," - оглаживая себя, потянулась Алена, - и почему ты меня никогда не ударишь, вот других жен мужья бьют, любят, значит." "Да ты не сомневайся, Дмитрий Палыч," - оскалился Венька Клюев, - "вдарить я мастак." Дмитрий разжал кулаки и хотел перешагнуть через белую веревочку, ограждающую экспортные экспонаты на международной выставке торгового оборудования, но его не пустил директор Борис Иванович Коваленко. "Ну-ка, покажи язык. Сам видишь, что немецкий, а нужен английский." И Борис Иванович, оглянувшись, сунул Дмитрию в руку красивую шариковую авторучку, и Дмитрий Палыч стал подписывать очень много разных бумаг, которые ему подсовывали тянущиеся со всех сторон руки, те же руки подкладывали не надписанные безликие конверты, и Дмитрий Палыч складывал их в ящик стола, те же руки зааплодировали и преподнесли цветастую чашку с золотистой надписью, пока чей-то голос торжественно не объявил: "Ага! Попался, голубчик. Следствие ведется, следствие! И вот она повесточка. Распишитесь. Вот здесь." За что?! - закричал Дмитрий, но никто не ответил, вопрос так и остался без ответа. Все ушли от ответа, возмутился Дмитрий, получается какая-то всеобщая безответственность, почему же отвечать должен один я?.. Что же теперь будет?.. Нелогично, вяло подумал Дмитрий, откуда взялось это "будет", если уже ничего не будет, нет будущего, все бессмысленно... А может просто уйти? В смерть. Уходят же другие. И я уйду. Как это просто - уйти - и все. Все. В лесу раскрылись ночные цветы, и рыбы спали в темной воде, только в поле стояло одинокое дерево. Дмитрий лежал, поджав колени под подбородок, под широкими лапами старой ели так долго, что постепенно совсем утратил ощущение собственного тела, которое стало частью земли, частью природы. Дмитрий слышал, как растет трава и оседает ночная роса, как вытягивают подземные воды корни деревьев. Хохотнул филин, схвативший добычу, шумно засопел и завозился в кустах еж, ветер взъерошил верхушки деревьев, и застонали, заскрипели стволы, осыпались ягоды и шишки и посеяли свои семена. Лес стоял, подняв вверх руки-ветви, и ждал восхода. В глубине космоса рождались и гасли звезды, их свет, пролетев сквозь бездну пространства, через тысячи лет достигал Земли, где каждое существо и растение росло, цвело и продолжало свой род мгновение за мгновением. Природа жаждала жизни, боролась за жизнь и вселенски равнодушна была к смерти Дмитрия, который сам отказался от дара жизни, лес хоронил его в своих недрах и тело его скоро станет добычей червей, насекомых, птиц и зверей. Дмитрию стало невыносимо, он выбрался из-под ели и побежал, натыкаясь на ветки, попадая лицом в паутину, проваливаясь в чавкающие бочажки, но лес не отпускал его, чернея оврагами, выстраиваясь то редким осинником, то плотным ельником, то зарослями орешника. Дмитрий устал, смертельно устал и шел, не разбирая дороги, куда глаза глядят. Огонь костра, заплясавший в черном сумраке, не вызвал у Дмитрия каких-либо эмоций. Он вышел на поляну с двумя палатками и сел у огня. - Эй, парень, ты откуда? - склонилась сбоку к Дмитрию рыжая борода. - Не тронь, человека, видно, и так досталось бедолаге. Чьи-то руки накрыли одеялом трясущегося от холода Дмитрия, поставили ему в ладони большую эмалированную кружку с обжигающим терпким чаем, и он, постепенно оттаивая, заворожено смотрел на пляску огня. Люди в куртках, свитерах и джинсах ходили вокруг костра, отбрасывая гигантские тени на отступивший в темноту лес, смеялись, пели песни и читали стихи: