Добролюбов

- Это не дискуссия, капитан, - солнечный луч снова вырвал часть его лица из темноты.

- А что же?

- Узнавание. Долгий, мучительный, но необходимый процесс. Вы ищете себя во мне, меня в себе, мы медленно сближаемся, сходимся, начинаем понимать друг друга, осознаем сопричастность, согласие, сходство, идентичность. Мы проделываем путь друг в друга, становимся тем, кем надлежит нам быть, кем мы были когда-то и... на этом процесс заканчивается.

- А что начинается?

- Уже ничего, капитан. Ничего более не потребуется, никаких усилий, больших, чем были приложены, просто мы станем и все.

Я покачал головой, но комментировать его слова не решился. Былой запал неожиданно испарился, еще минуту назад я собирался сообщить ему, что не верю его чепухе, что знаю, откуда он почерпнул свои сведения обо мне, что все представление, что он устроил передо мной не более чем грошовая комедия дельарте. Однако так ничего не сказал: не решился или побоялся прервать не знаю, но почему-то мне захотелось дослушать молодого человека до конца. Он второй раз говорил об одном и том же, но дополняя и уточняя свои слова. Впрочем, разглагольствования молодого самоубийцы понятнее от этого не стали, скорее, напротив. Последняя его фраза мне понравилась меньше всего, но прерывать я его не смог, хотя и побаивался, что молодой человек выкинет какую-нибудь штуку, все же, в некотором смысле, я у него в заложниках.

- Собственно, - продолжил он, - мы уже почти стали, разоружившись. Я сделал шаг навстречу вам, вам же остается сделать нечто подобное со своей стороны; тогда и только тогда вы сможете понять меня и оценить мои намерения. И поступите так, как велит вам рассудок.

- О чем вы?

- Давайте лучше вспоминать. Я говорил вам о двенадцатом годе, число помню плохо, уж извините, не то двадцатое, не то двадцать второе июня. Теплый летний денек, ясный, спокойный, ни ветерка, это я помню превосходно. Вы снимали тогда меблированную комнату, ну, комнату, не комнату, но угол уж точно на последнем, шестом этаже доходного дома госпожи Галицкой. Мерзкий захолустный тупик на окраине города, в двух шагах от Невы. Зимой эти доходные дома наводнялись крестьянами, отправляющимися в столицу на заработки со всех окрестностей, летом же тупик пустел, поскольку все местные клошары, прошу прощения, за французское слово, в те времена это было модным, так вот, вся босота отправлялась, напротив, в пригород. Вы оставались едва ли не в гордом одиночестве, вечный студент, играющий на бегах и подрабатывающий в артелях на строительстве дорог; так, помнится, в восьмом году вы вкалывали на постройке моста, соединившего вашу глушь с центром города. Вы тогда читали репортажи со скачек в бульварных листках, скандалы, связанные с употреблением доппинга, так это называлось в те времена, разного рода рекламы, сообщения о приеме на работу, бродили по городу и стучались в двери всевозможных забегаловок и лавок. А вырученные деньги пропивали в компании сундука, стола, и, если повезет, девки, которую обыкновенно не пускают на Невский тамошние господа сутенеры, дабы не пугала клиентов непотребным видом. Так что ей и оставалось: полтинник с носа в лучшем случае, да штофчик на пару, чтобы не было мучительно стыдно. Или противно, уж как повезет.

Я дослушал его до конца. Молодой человек воздал должное моим рукам неплохого каменщика, заметив, правда, что подобный образ жизни никого еще не доводил до добра, переключился на описание моей хозяйки: "душевная женщина, всегда верила вам в кредит" - после чего вновь вернулся к чудесной погоде того приснопамятного дня не то двадцатого, не то двадцать второго июля двенадцатого года.

- День был рабочий, это я хорошо помню. Надо было бы взглянуть в календарь, прежде чем с вами встретиться, - сокрушенно вздохнул он.

- Это верно. И особое внимание уделить моей биографии. Я отродясь не был в Санкт-Петербурге, не говоря уже о том, что и мои предки в нем не жили, в этом я уверен совершенно. Более того, я...

- Вы, тот, что говорить со мной сейчас, и не были, - прервал меня молодой человек. - А я говорю о вас том, что из Санкт-Петербурга шагу не сделал. О том, кто прожил двадцать восемь лет и не оставил после себя ни следа, ни памяти. О вечном студенте, всю жизнь проведшем в "меблирашках" подобной той, что вы снимали у госпожи Галицкой, большую часть своей неприхотливой жизни, и оставшемся после смерти ей должным за три месяца, равно как и булочнику напротив, у которого вы, еще задолго до нашего знакомства, подрабатывали мальчиком на побегушках. Впрочем, это самое начало вашей бездарной карьеры.

- Вы сказали, "до нашего знакомства", я не ослышался?

- Вы вспомнили, нет? - я покачал головой. - Жаль, чрезвычайно жаль, капитан. Видимо, эта ваша жизнь каким-то образом напрочь отгородилась от предыдущей. Давайте тогда зайдем с другой стороны. Вы не против?

Я был не против, хотя эта комедия начинала мне надоедать, несмотря даже на странный огонек интереса, все более и более разраставшийся где-то в глубине. Молодой человек продолжил:

- Многим вашим знакомым могло показаться странным ваше увлечение русской литературой конца XIX - начала XX века. Эдак от Тургенева с Достоевским, до Шмелева и Осоргина. Кстати, вышеназванный Федор Михайлович как писатель очень вам был симпатичен, особенно его повести и романы, относящие читателя в Санкт-Петербург прошлого века, зловонный, полный нечистот и миазмов, чудовищ и святых в их обличье, гениев и безумцев, копошащихся на самом де человеческого общества, в отбросах, доставшихся им от сановных господ. Вам странно нравились их нелепые мысли, абсурдные поступки, сама невыносимая жизнь изо дня в день в подвалах и под самой крышей. Вас притягивали пьяные и нанюхавшиеся кокаина подонки в среде коих обитали герои романов писателя, вы подчас ловили себя на мысли, что все это - странно дразняще знакомо вам. А если вас и притягивали описания высшего света, то примерно тем же, что и предыдущий мир - разгулом на всю катушку, низменностью душевных побуждений, ежели таковые вообще имели место, бессмысленностью и бездарностью проживаемых дней, час за часом на протяжении всего повествования. Не правда ли, сколь схоже то, о чем я повествовал вам немного раньше, с этим описанием сценок из "Преступления и наказания" и "Идиота"?

- Весьма схоже, - согласился я.

- Да и как все вы тоже были социалистом. Вы курили дешевый опий в компании себе подобных, ругали статьи в газете "Речь", правительство, Думу, губернатора и мечтали все отнять и поделить. В итоге вас изгнали из кружка этих недоучек социал-революционеров, в общем, понятно, за что, учитывая все вышесказанное, и последние три года вы провели в тщетных попытках разобраться в причинах нынешнего падения, мечтали отомстить всем и вся, а затем задумались об отмщении и себе тоже. И если первое у вас не вышло в любом случае, то на втором пути вас ждал некоторый успех.

- Любопытно, - заметил я, глядя как молодой человек чинно наклоняет голову, отвешивая мне долгий поклон. При этом глаза его неотрывно следили за мной, и воспользоваться ситуацией оказалось невозможным. Да и не думаю, что я стал бы этим пользоваться. - Приятно, что меня хоть что-то ждало.

- Очень приятно, капитан. Я же говорил вам, что вы любили читать разного рода рекламы, это давало вам определенный настрой на день. Вы отмечали несколько разнообразных объявлений в газете, потом завтракали в "зале", если так можно назвать комнатенку на первом этаже, где обыкновенно собирались два раза в день жильцы доходного дома, позавтракав же немедленно уходили. Знаете, капитан, я думаю, все наши проблемы заключались в том, что вы скверно и совершенно неправильно питались. Вы то морили себя голодом, доказывая, что есть еще порох в пороховницах, и для подпольной работы еще сгодитесь, вот только не приглашал никто, считали волю и холодный разум превыше велений жаждущего яств желудка, потом же спускали все накопленное в загуле. Ежели бы вы ели побольше мяса, капитан, и поменьше отвратительных подовых пирожков с требухой, мы бы с вами никогда не встретились бы.