Дорога Отчаяния (ЛП)

Возможно, Лимаал Манделла был слишком пьян от побед, чтобы узнать своего врага, а может быть, его рационализм не позволил ему признать инфернальную сущность джентльмена или он попросту не мог не принять вызов, ибо он вскричал:

— Сколько фреймов? Насколько ты желаешь быть унижен?

— Семьдесят шесть, — предложил Враг.

— Пойдет. Кто разбивает?

— Один момент. Ставки.

— Те же, что и для остальных.

— Недостаточно, прошу прощения. Если ты победишь, Сатан Мекратриг склонится перед тобой, Лимаал Манделла, но если ты проиграешь, он возьмет твою корону, твои богатства и твою душу.

— Ладно, ладно. Хватит выделываться. Орел или решка?

— Решка, — сказал Враг, инфернально улыбаясь. Лимаал Манделла выиграл жребий и разбил.

Очень скоро Лимаал Манделла обнаружил, что сражается с соперником, равного которому он не встречал никогда. По самой его когда‑то божественной природе, Враг мог пользовался всей человеческой мудростью и наукой, и хотя основы демонической чести людям непонятны, они связывают как дьяволов, так и Панархов, и он не обращался к своей сверхъестественной мудрости, чтобы исказить ход игры. Чтобы биться с Лимаалом Манделлой, ему хватало естественных сил. Волны битвы катились туда и сюда по зеленому сукну; вот Враг опережает на два фрейма, а вот Лимаал Манделла отыгрывает разницу и вырывается на один фрейм вперед. Ни разу разрыв не увеличивался больше, чем на два–три фрейма.

Каждые четыре часа они делали перерыв на шестьдесят минут. Лимаал Манделла ел, умывался, выпивал немного пива или ухватывал несколько минут сна. Враг одиноко сидел в кресле и попивал абсент, подаваемый нервничающим барменом. Когда по коридорам и улицам разнесся слух, что Лимаал Манделла играет с дьяволом на собственную душу, любопытные заполнили Джаз–бар Гленна Миллера, набившись до состояния удушения и имплозии, а верховые полицейские патрулировали бульвар, не пуская внутрь больше никого. Мальчишки–рассыльные мчались в новостные агентства с информацией о текущем счете, и взволнованные белладоннцы вглядывались в плазменные табло, гласящие «Манделла обходит соперника на один фрейм» или сидели по барам и кафе, случая радиокомментарии Мальстрема Моргана на эпический поединок. В парикмахерских, суши–барах, банях и рикшах города Белладонна славили Величайшего Игрока в Снукер в Известной Части Вселенной.

Но Величайший Игрок в Снукер в Известной Части Вселенной знал, что проигрывает. Качество его игры оставалось пристойным, но он знал, что проигрывает. Удары врага демонстрировали ужасающую точность, прозорливость его граничила со всеведением, и Лимаал Манделла знал, что как бы он не играл, его человеческие способности никогда не сравняться с демоническим совершенством Сатаны. Он утратил инициативу, отстал и начал догонять Дьявола, все время устраняя разницу в счете, но уже не вырываясь вперед, чтобы захватить контроль над столом. В криках и воплях болельщиков теперь сквозила нота отчаяния.

После тридцати двух часов, проведенных у стола, Лимаал Манделла превратился в руину. Изможденный, небритый, источая утомление каждой порой тела, он опять склонялся над столом. Только его рационализм, его неколебимая вера в то, что мастерство в конце концов должно восторжествовать над темным колдовством, заставляли его руки двигаться.

Начался финальный фрейм. Третья смена рефери объявила счет: Лимаал Манделла — 38 фреймов, претендент — 38 фреймов. В игре остались только цветные шары. Лимаалу для победы нужно было забить синий, розовый и черный. Врагу требовалось забить черный и розовый. Потягивая свой абсент, он был свеж и полон бодрости, как одуванчик на летней заре. Зеленая вселенная с крохотными разноцветными солнечными системами вращалась у Лимаала Манделлы перед глазами — и неожиданно оказалось, что играет черный шар. Лимаал глубоко вдохнул и позволил остаткам рационализма свободно течь сквозь него. Черный шар скользнул через стол, ткнулся в лузу и выкатился на свободу.

Публика застонала.

Дьявол прицелился вдоль кия. И тут Лимаал Манделла понял. Он встал на своей стороне стола, направил кий на Врага и закричал:

— Ты не можешь победить! Ты не можешь победить, ты нереален! Нет никакого дьявола, нет никакого Панарха, нет святой Катерины, есть только мы, мы сами. Человек — свой собственный бог, свой собственный дьявол, и если я буду побит дьяволом, то только тем, который живет во мне. Ты самозванец, ты просто дед, который нарядился дьяволом, и вы все ему поверили! Мы ему поверили! Я ему поверил! Но теперь — нет, я не верю тебе! В рациональном мире нет места дьяволу!

Рефери пытались восстановить порядок в бильярдной. Наконец, Джаз–бар Гленна Миллера успокоился после неуместной вспышки. Козел Мендеса еще раз прищурился вдоль кия и ударил. Биток стукнул в черный шар, черный шар устремился к лузе. Пока шары катились по столу, адский огонь блеснул в глазах пожилого господина и погас. Инфернальная сила, невероятное совершенство покинули его, сметенные актом неверия Лимаала Манделлы. Город Белладонна затаил дыхание. Черный шар терял момент движения, терял импульс. На волосок от лузы он перестал двигаться. Воцарилась полная тишина. Даже неумолкающий болтун Мальстрем Морган сидел молча, слова замерзли в его микрофоне. Лимаал Манделла, ставший вдруг ростом в десять километров, шагнул к столу. Город Белладонна заскулил в нетерпении.

Внезапно Дьявол оказался просто усталым, напуганным пожилым джентльменом.

Лимаал Манделла уложил кий для удара, забыв об усталости, сочащейся из каждой мышцы. Помещение снова погрузилось в тишину, как будто этот жест остановил время. Он отвел руку назад тем же прецизионным механическим движением, как и десять тысяч раз до того в течение последних полутора дней. Он улыбнулся сам себе и позволил кию едва коснуться шара. Белый шар покатился по столу и поцеловал черный шар с нежностью влюбленного. Черный вздрогнул и упал в лузу, подобно рушащимся вниз фарфоровым планетоидам из его ночных кошмаров.

31

Покинув Микала Марголиса в соба–баре на разъезде Ишивара, Мария Квинсана нацелила сердце в общем направлении Мудрости и позволила свободе нести ее прочь.

Свобода. Она так долго была пленником чужих желаний, что забыла самый запах свободы. Но свобода обладала и вкусом. На вкус она была как сантиметр бренди из Белладонны на дне стакана, когда вы думаете, что стакан пуст. На вкус она была как лапша соба с мясной подливкой холодным утром, сменившим еще более холодную ночь. На вкус она была так хороша, что после завтрака она встала и пошла прочь от Микала Марголиса, прочь от соба–бара, через улицу, где старики пускали струи бурой конопляной жижи в разбитую латунную плевательницу, к товарняку, дремлющему на запасном пути. Она чувствовала взгляд Микала Марголиса, когда подошла к кабине, в которой в ожидании сигнала бездельничали два машиниста, оба не старше десяти лет.

— Не прокатите? — спросила она. Пока жующие бетель юнцы оглядывали ее с ног до головы, она бросила короткий взгляд через улицу на соба–бар Макмурдо и заметила Микала Марголиса, глядевшего на нее взглядом брошенной собаки.

— Могу задать тебе тот же вопрос, — сказал темно–коричневый машинист, на каске у которого было написано «Арон».

— Конечно. Почему нет? — Мария Квинсана перекатывала во рту свободу, как свернутые листья бетеля. Проституция — мелкая монета по валютному курсу амбиций.

— В таком случае — конечно, почему нет? — машинист Арон распахнул дверь в кабину. Мария Квинсана вскарабкалась наверх и уселась между неожиданно засмущавшимися машинистами. Сигнал сменился, токамаки взревели и поезд вылетел прочь с разъезда Ишивара.

Меняя поезда на рассвете, поджидая попутку на запасном пути Грэнд Транк Роудз с выставленным большим пальцем, подсаживаясь на ночные транспортные дирижабли, Мария Квинсана преследовала призрак свободы через половину мира, пока не поймала его в грузовом тупике вокзала Лесперадо–Главный.

Это был потрепанный, облупленный, неряшливый поезд, годами подвергавшийся действию дивного и чудесного, но Мария Квинсана смогла разобрать надпись, сделанную желто–оранжевой краской: «Странствующая Чатоква и Образовательная Экстраваганца Адама Блэка». Кучка вокзальных бичей толпилась у подножия лестницы, не обладая средствами, потребными для ознакомления с чудесами Адама Блэка. Мария Квинсана не смогла бы объяснить, что в ту ночь заставило ее отправиться туда; может быть, сладкая ностальгия, или некое атавистическое влечение, или стремление разбередить язвы. Она растолкала бичей и вошла в вагон. Адам Блэк слегка посерел и стал немного печальнее, но в остальном не изменился. Марии Квинсане нравилась мысль, что она его знает, а он ее — нет.