Торжество жизни

Иван Петрович! Было странно называть его не майором, а по имени и отчеству; начали казаться невозможными простые, дружеские отношения, существовавшие между ними раньше.

Но если для Степана превращение Кривцова было ошеломляющим, — для Ивана Петровича скачок, сделанный Степаном, казался вполне естественным. Еще в госпитале, во время дискуссий с седоголовым юношей, Иван Петрович понял, что Степан сдержанный, целеустремленный, волевой человек. Кривцову, конечно, и в голову не пришло пересматривать свои отношения с Роговым: для него он оставался таким же, как в госпитале, когда бледный до синевы, с ввалившимися глазами, лежа неподвижно в постели, доказывал ему, доценту, возможность создания "живой молекулы". Потому-то он и обрадовался при виде Степана, потому и встретил его в тот вечер словами:

— Ну как, Степа, будем бороться против рака? Будем, знаю, будем! Ну, заходи, заходи…

И у юноши вмиг исчезло смущение и неловкость. Перед. ним был все тот же майор Кривцов — пусть в непривычной одежде, но с теми же полушутливыми-полусерьезными интонациями, которые располагали к нему и заставляли верить, что все в мире достижимо.

Они пили чай посреди большой комнаты, заваленной; нераспакованными вещами, и Степан, преданно глядя на Ивана Петровича, рассказывал ему все, что пережил за последние два года. Он обрадовался предложению Ивана Петровича работать под его руководством в лаборатории патологической анатомии. Пусть это будет, как сказал Кривцов, в чисто учебных целях, пусть и речи нет ни о каких открытиях, ни о каких необыкновенных экспериментах — все же это близко к настоящей науке, к настоящей творческой работе.

Профессор Кривцов много говорил о раке, о том, что наступила пора начать самую решительную борьбу против его распространения. И вот к этой борьбе, к борьбе за человеческую жизнь и призывал Степана профессор Кривцов, патологоанатом, специалист по злокачественным опухолям. Ему хотелось, чтобы и Степан увлекся, чтобы и он все свои стремления, всю энергию отдал бы этому делу. Пусть не теперь, пусть через несколько лет, но Степан Рогов должен стать в строй рядом с ним.

Степан пробыл у Ивана Петровича до полуночи. Вместе они расставляли мебель, прибивали ковры. Потом сели играть в шахматы, и Степан думал:

"Иван Петрович удивительно простой, "земной" человек. И хорошо, что Великопольский не предложил мне работать в своей лаборатории, — с Иваном Петровичем будет гораздо приятнее. Да, в конце концов, не все ли равно, где учиться большому и сложному мастерству эксперимента — в Микробиологическом или в Медицинском институте?.. Может быть, и Коля захочет перейти к профессору Кривцову?".

Но Коля не захотел. Доцент Великопольский сумел увлечь его своей гипотезой, эффектными, но пока что необъяснимыми опытами.

Друзья теперь виделись редко. Все свободное время они проводили в лабораториях: Степан Рогов — у профессора Кривцова, а Николай Карпов — у доцента Великопольского.

И работали они над исследованием почти одной и той же проблемы, но в противоположных направлениях.

Глава XIV

Накануне Октябрьских праздников Степан Рогов получил телеграмму. Колхозники "Красной звезды" приглашали его приехать на торжество открытия Алексеевской ГЭС. В тот же вечер Степан выехал в Алексеевку.

Эти дни он запомнил на всю жизнь.

…Вот залитый светом прожекторов, к зданию гидроэлектростанции подходит невысокий человек-секретарь обкома партии. Он перерезает красную ленту, гаснут прожектора, на миг устанавливается такая темнота, которой нет сравнения, а затем вдруг вспыхивают ярчайшие огни и в воздухе плывут величественные, торжественные звуки гимна.

…Вот на трибуну выходит Митрич. Он бледен и растерян; он, видимо, не может вспомнить ни одного слова из своей тщательно заученной речи. Наконец, собравшись с мыслями, Митрич показывает на огненный транспарант: "Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны" — и говорит срывающимся голосом:

— У нас будет коммунизм… Спасибо нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу…

На его щеках блестят слезы.

…Вот до странности знакомый человек читает Указ о награждении передовиков сельского хозяйства… Вот он привинчивает к левому борту Катиного темно-синего жакета орден Ленина, а Катя смотрит на Степана растерянными ласковыми глазами и у нее чуть-чуть дрожат губы…

…Вот закладывается первый камень будущего Дворца культуры, и Степан уверен, что присутствует при рождении чего-то очень важного, очень значительного. Ему кажется, что, стоя здесь, на высоком холме, где вскоре поднимется величественное здание, он находится на рубеже двух эпох, двух величайших в жизни человечества этапов.

…Вот сотни людей одновременно поднимают бокалы. Первый тост за Сталина! За коммунизм!.. И они с Катей смотрят друг другу в глаза. Они пьют за торжество жизни на земле, за славные дела, за большое человеческое счастье.

…Вот у щита, в огромном светлом зале гидроэлектростанции, в парадном костюме стоит Костя Рыжиков… Он преисполнен важности, он священнодействует, передвигая какие-то рукоятки, но а его настороженном взгляде, устремленном на Катю, Степан читает тоску, и ему становится немного неловко, что Катя стоит рядом и ее волосы касаются его щеки.

…Вот они вдвоем с Катей идут по улицам родного села, путь им освещают электрические фонари.

…Вот Катя подошла к решетчатой башне ветродвигателя неуклюжей башне, которая два года назад казалась Степану чудом техники, — и погладила шершавую балку…

Катя… Катя… Катя…

Эти дни навсегда стали для него символом величайшего счастья.

Пусть даже не удалось поговорить друг с другом по-настоящему, пусть считанные минуты оставались они наедине, и в эти минуты Степан чувствовал непонятную робость перед Катей, именно в эти минуты наступали неловкое молчание. Но все равно в ее глазах он читал лишь одно: "Люблю" — и ему казалось, что она ждет, чтобы он произнес это слово вслух. Но он так и не решился.

На обратном пути, в вагоне, он написал Кате длинное письмо. Он писал обо всем, что долго накапливалось в его душе, что хотел — и не мог — рассказать при встрече.

И в самом конце написал:

"Я люблю тебя, Катя!" — но немедленно зачеркнул эту строну. О любви не говорят.

О любви не говорят. Ее чувствуют, ее угадывают по взгляду, по дружескому вниманию, по голосу, чуть дрогнувшему при расставании, — по многим непонятным и не замечаемым посторонними признакам.

Катя давно уже знала, что любит Степана, хотя не могла сказать, за что именно; любит каждую черточку его лица, каждую прядь седых волнистых волос; любит его упрямо сведенные брови, задумчивый взгляд, уверенные жесты. Она представляла себе его и таким, каким он был на празднике, — ошеломленным, возбужденным, и таким, каким он был, когда писал это письмо, — растерянным, смущенным…

Милый, смешной, зачем зачеркивать написанное? Ведь разве все письмо не говорит: "Я люблю тебя, Катя"? Разве не высказали этого глаза — хорошие, открытые? И разве может ошибиться сердце девушки? Оно чувствует все, и эта тщательно зачеркнутая строка ей милее и дороже, чем самые многословные заверения в любви…

И Катя решила в тот вечер: где бы она ни была, что бы ни случилось с нею и Степаном, — она всегда будет его любить, будет ему всегда самым искренним, самым преданным другом. Но она никогда не скажет ему о любви. Что слова? Улетят и растают. А любовь — это глубже. Это на всю жизнь!

Раскрасневшаяся, счастливая, она бесцельно бродила по улицам и все ей напоминало о Степане.

Вот гудит ветродвигатель — это Степан его делал, может быть даже эту толстую балку вытесывал он… Вот дом вдовы Матрены — в этом доме есть частица и его труда… А здесь они встретились в ту первую далекую ночь, а затем пошли к кургану. Было так хорошо, так легко!