Планета Багровых Туч ( Собрание сочинений: В 11 т. Т. 1: 1955–1959 гг.)

Юрковский замолчал и стал, посвистывая, ходить по кают— компании; Быков напряженно думал, что могли означать странные слова «тяготение изменило время и пространство». Но едва он собрался задать вопрос, как Дауге, уже с минуту иронически поглядывавший на Юрковского, положил конец дискуссии:

― Владимир, хватит болтать! Накрывай на стол и зови Анатолия Борисовича. Пора ужинать.

После ужина за столом остались все, кроме Крутикова, став шего на вахту. Ермаков, чуть заспанный, но, как всегда, гладко причесанный и подтянутый, сидел над маленькой чашкой тонкого фарфора и с удовольствием смаковал горячий кофе. Богдан и Юрковский, по обыкновению, пересмеивались, вспоминая какие—то смешные случаи из их студенческой жизни. Дауге серьезно и сосредоточенно составлял какой—то фантастический напиток по меньшей мере из десяти различных фруктовых соков. Мягкий матовый свет озарял каюту, все было устойчиво, уютно, спокойно, и Быков в сотый раз подумал о том, как не вяжется такая обстановка с мыслью о металлическом ящике, с бешеной скоростью поглощающем миллионы километров черной пустоты.

― О чем задумался, Алексей? ― спросил Дауге.

Быков виновато улыбнулся:

— Так, понимаешь… мысли! Вот сидим, чаи распиваем… Я совсем не так себе это представлял.

— Да как ты это вообще представлять мог? ― Иоганыч коми чески изумился.― Ах, по книжкам? По газетным очеркам?

— Хотя бы…

Юрковский напыщенно изрек:

— Героические межпланетники отважно преодолевали все трудности опасного перелета, мужественно шагая навстречу опасности…

— Да… вроде этого. И, кроме того, я ожидал невесомости и всяческих новых ощущений.

— Да побойся бога…

— Нет—нет, я знаю, что в корабле, движущемся с постоянным ускорением, невесомости быть не может. Но все—таки это было разочарованием.

Богдан и Дауге расхохотались.

— Поверьте, Алексей Петрович,― серьезно сказал Юрков ский,― без невесомости гораздо удобнее. Вам ведь посчастливилось. А вот, помнится, тому назад лет шесть совершали мы рейс на Луну. И с нами отправился ― тоже в свой первый рейс, заметьте,― некий специалист. Только не по пустыням, а по селенографии. Много времени он писал о Луне, изучал Луну, спорил о Луне, а на Луне никогда до того не был. Боялся лететь. Но… так уж устроена наша жизнь…

— Это ты про Глузкина? ― спросил Дауге.

— Про него, про Глузкина,― усмехнулся Юрковский.― Так вот, стартовали мы. Летим. Выключили реактор, освободили пассажиров из амортизационных ящиков. Все им было сверхинтересно ― невесомость, понимаете ли, новые ощущения и прочее. Этот Глузкин тоже радуется, хотя и бледен немного. Часа через два подбирается он ко мне и спрашивает: «Где здесь умывальная комната, товарищ?» А я, видите ли, забыл, что он новичок. «Идите,― говорю,― по коридору, последняя дверь направо». И ничего больше не объяснил. Он, сердешный друг, и отправился.

Теперь улыбались все: Дауге, Богдан и даже Ермаков. Быков слушал насупясь.

— Ну, заперся там, как полагается,― продолжал Юрковский.― Проходит пять, десять минут, четверть часа ― нет его! Потом появляется… весь мокрый с ног до головы. Ругается, водяные пузыри вокруг него целым облаком летают… Мы все кто куда прятаться. Включили на полную мощность вентиляторы, насилу очистили коридор. Ругался селенограф ― спасу не было! До сих пор краснею, когда вспоминаю. А ведь там с нами были женщины. Вот что иногда невесомость учиняет, Алексей Петрович! ― торжественно заключил Юрковский.

— Да, в общем, невесомость ― удовольствие ниже среднего,― подтвердил Дауге, когда смех утих.― Пока научишься, как себя вести, намучаешься изрядно…

— Я помню,― сказал Богдан,― как один товарищ…

— Погодите—ка,― прервал его Ермаков.

Тонкий, едва слышный звук доносился сверху, то стихая, то усиливаясь волнообразно, словно писк комара в лагерной палатке. И Быков увидел, как медленно сошла краска с окаменевшего лица Ермакова, как внезапно до синевы побледнел Дауге, широко раскрыл глаза Спицын, а на скулах Юрковского выступили желваки. Все смотрели куда—то поверх его головы. Он обернулся. Под самым потолком, в складках стеганой кожи обивки, разгорался, пульсируя, красноватый огонек. Кто—то хрипло чертыхнулся и вскочил. С сухим стуком упал стакан, по скатерти расползлось красное пятно. И в то же мгновение оглушительный звон заполнил кают—компанию. Потолок, лица, руки, белая скатерть ― все озарилось зловещим малиновым блеском.

― Излучение! ― проревел над самым ухом чей—то незнакомый голос.

Быков как завороженный глядел на судорожно вспыхивающую красную лампочку—индикатор, похожую на палец, торчащий из стены. «Дзанн, дзан, дзззанн!» ― надрывался сигнальный звонок. Дверь распахнулась, на пороге появился Крутиков.

― Излучение! ― крикнул он.

Осунувшееся лицо его было покрыто потом. Ермаков спокойно проговорил, едва разжимая белые губы:

— Видим и слышим.

— Почему, откуда? ― пробормотал Богдан. Юрковский пожал плечами:

— Праздный вопрос.

— Не праздный, не праздный! ― словно задыхаясь, торопли во сказал Дауге.― Может быть, еще можно закрыться…

— Спецкостюмы?

— А хотя бы и спецкостюмы!

— Ерунда,― убежденно сказал Богдан.― Ведь пробило оболочку и защитный слой…

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

— От этого не закроешься,― прошептал Крутиков. Дауге криво улыбнулся.

— Так,― сказал он.― Что ж, будем ждать.

Крутиков с какой—то чопорной торжественностью поднял упав ший стакан и уселся между Ермаковым и Быковым.

— Рентген сто, не меньше,― заметил Юрковский.

— Больше,― отозвался Богдан.

— Сто пятьдесят. Кто больше? ― Дауге взял со стола чай ную ложку и стал сгибать ее трясущимися пальцами.― Честное слово, я чувствую, как в меня врезаются протоны!

— Интересно, долго это будет продолжаться? ― проворчал Юрковский щурясь, глядя на лампу—индикатор.

— Если больше пяти минут, нам труба…

― Прошло две минуты,― объявил негромко Ермаков.

Крутиков поправил воротник комбинезона, захлестнул рас крывшуюся «молнию» на груди и полез в карман за трубкой.

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

― Они сидели под ливнем смерти и слушали очаровательную музыку,― сказал Юрковский.― Слушайте, нельзя ли выключить этот проклятый трезвон? Я не привык умирать в таких условиях.

«Дзанн, дзззанн, дззан…»

Дауге наконец сломал ложечку и швырнул обломки на стол. Все уставились на них.

― Первая жертва лучевой атаки,― сказал Юрковский.― Иоганыч, будь другом, засунь руки в карманы…

Быков зажмурился. Пять минут ― и конец? И, главное, ниче го не поделаешь, ни—че—го…

И вдруг звон прекратился. Красный глазок индикатора погас. Тишина. Долго сидели они молча, не смея шевельнуться, слишком ошеломленные, чтобы радоваться. Наконец Ермаков проговорил, обращаясь к Юрковскому:

― Все—таки вы фат, Владимир Сергеевич. Позер…

Дауге нервно рассмеялся. На Крутикова напала икота, и он, морщась, потянулся за сифоном с содовой.

― Виноват, Анатолий Борисович! Каюсь, есть немножко,― сказал Юрковский.― В юности блистал в театральной самодея тельности…― Он потянулся, хрустнув суставами.― Будем надеяться, что обойдется без последствий. У меня и без того на текущем счету целая куча этих рентгенов.

Быков очумело вертел головой.

— Неужели всего две минуты? ― спросил он.

— Что ж, товарищи,― глухо проговорил Ермаков вставая.― Будем считать инцидент исчерпанным. Теперь ― немедленно за проверку внутренней защиты!

— Надо же! Ведь такие вещи раз в десять лет бывают! ― про басил Крутиков.― Кстати, чем же это вызвано, по—вашему?

— Ясно даже и ежу: космические лучи,― ответил Юрковский.

― Отлично, если так. Я, грешным делом, подумал, что кожух фотореактора лопнул.

Богдан посмотрел на часы:

— Мне на вахту, Анатолий Борисович. И время подавать сигналы на Землю. Будем сообщать?

— Нет! ― сухо отрезал Ермаков.― Незачем зря волновать людей. Подавайте обычное «все благополучно». И еще: сейчас прошу всех по очереди в медпункт для прививок и дезактивации. Дауге ― первый. А потом ― проверять и проверять защиту.