«Если», 2002 № 01

Именно так все это называют. Запуск. Даже Папа соизволил выступить по телевидению и заверить, что путешествия во времени вовсе не богохульство. Представляете?

Более миллиона человек прибывают в Хьюстон, чтобы стать частью истории. Все психи со всех концов планеты собрались здесь. Беда в том, что лабораторное помещение вмещает только один шар, вспомогательное оборудование и с дюжину испытателей. Не слишком-то много народу увидит священное действо воочию. Билеты в Астродоум, Ойлердоум и Рокетдоум распроданы за много недель вперед, чтобы зрители могли наблюдать за запуском на больших экранах. Вот они разочаруются, когда шар просто исчезнет!

А Вегонер на полном серьезе влезает во всю эту политическую заварушку, отчего я сильно нервничаю. Дата запуска — 20 июля — совпадает с днем первой высадки на Луну.

И вот настает знаменательный день.

— Четыре… три… два… один, — произносит диктор.

Шар вздрагивает и испаряется. Я мысленно слышу разочарованный стон, вырвавшийся из шести миллиардов глоток.

Сначала никто не замечает ничего необычного, но скоро все становится ясным. И тут появляется это самое дежа вю.

Дежа вю скрутило всех, я имею в виду — всех! Сначала легкий намек, но скоро приходится терпеть по три-четыре приступа в час. Народу это не слишком пришлось по душе, вернее, очень не пришлось, и самые чувствительные воют, как ошпаренные коты, каждый раз, когда все начинается по новой.

Чем дальше, тем хуже. Люди просто бьются в истерике. А пуще всех — астрономы. Вот кто пугает меня до писка! Почти сразу же после того, как мы запустили шар, звездные мальчики заметили, что с их телескопами творится что-то забавное. Красная область спектра распространяется слишком быстро. Вокруг все красное и с каждой секундой становится еще краснее.

Впервые я понимаю, что дело пахнет керосином, когда на канале Си-Эн-Эн появляется какой-то академик, объясняющий, что означает это явление. Вроде бы поскольку звезды и все такое прочее угрожающе багровеют, следовательно, они быстрее отдаляются друг от друга.

Я едва в штаны не наложил! Если Вселенная расширяется скорее, значит, и стареет такими же темпами. Мне просто плохо стало! А вот Бакинсон уже успел все сообразить.

— Иисусе, Лэдд, мы лажанулись! — говорит он, когда я добираюсь до лаборатории.

— Скажи мне, что мы тут ни при чем, — умоляю я.

— Черта лысого, — фыркает он. — Я проверил. Это поле временного смещения. Стенки шара его не удерживают. Оно действует бесконечно, как сила притяжения, тянет каждый атом во Вселенной за собой, до конца времени. Все ускоряется: и не пройдет и месяца, как Вселенная начнет сжиматься. И ничего тут не поделаешь.

— Как же, черт возьми, мы могли не заметить этого? — бормочу я. — Ведь были испытания!

— Это неярко выраженный эффект — вроде того временного лага, который испытывают хрононавты в машине. На коротких опытах он был настолько незначителен, что его легко можно было проглядеть. А вот путешествие до конца времени…

— Погоди-ка, — начинаю я, — но жизнеобеспечения в машине всего на три недели. Они вернутся прежде, чем…

— Нет, — перебивает Бакинсон, качая головой. — Я уже думал об этом. Темпоральное ускорение увеличивается экспоненциально. Вселенная нагонит их к концу времени. Когда они вывалятся из временного искривления, увидят нас на Страшном Суде.

— Только бы это не вышло наружу, пока мы не сообразим, что делать, — вздыхаю я.

Звонит телефон. Я беру трубку. Репортер «Даллас Морнинг Ньюс» спрашивает, правда ли, что мы обрекли Вселенную на гибель.

Знать, что шесть миллиардов предали тебя вечному проклятию — это самая малая из моих проблем. В ту ночь Вегонер проглотил целый пузырек снотворного и уснул навеки. Я остался один.

В отчаянии я хватаюсь за соломинку. У нас еще имеется второй шар. Мы не можем послать его перехватить первую машину, прежде чем она достигнет конца времени, но, черт побери, уж к началу-то времени она долететь успеет. Если повезет, два поля временного смещения уничтожат друг друга, и все, что мы потеряем, миллиард лет или около того.

Секретная служба будет охранять меня двадцать четыре часа в сутки, пока мы лихорадочно трудимся над сборкой второй машины. На мою жизнь покушаются целых три раза, а Папа отлучает меня от церкви и предает анафеме, несмотря на то, что вообще-то я лютеранин. Представляете?!

Мы заканчиваем второй шар через три дня после того, как астрономы обнаруживают первые признаки изменений в голубой области спектра Вселенной. Приходится подвергнуть шар всего трем испытаниям, и каждое не долее секунды. Трое хрононавтов, провозглашенных спасителями Вселенной, входят в шар, зная, что могут навечно застрять во временном потоке. На этот раз толпы собираются только в церквах. Никакого отсчета. Техники смотрят на меня. Я даю отмашку. Шар вздрагивает и исчезает.

Я был прав насчет того, что второй шар с такой же силой потянет на себя время. Но, как выяснилось, ошибался относительно того, к чему это приведет.

Вы когда-нибудь слышали, как рвется время?

Ну, конечно, услышите. Каждый и всякий во Вселенной это слышит, чувствует. Время не переносит напряжения. Оно растягивается. Лопается. Прекращает существование. Всякий и каждый во Вселенной ненавидит, ненавидел и будет ненавидеть меня. Когда — это сейчас неважно. Сейчас — это сейчас неважно. Все равно времени уже нет. Кроме того, я единственный в мире человек, кому удалось уничтожить измерение.

Меня судили, приговорили и казнили в каждом городе на планете Земля. Миллиард миллиардов инопланетных рас (некоторые давно вымерли, некоторые еще не появились на свет) выслеживают меня и подвергают бесконечным и невероятно разнообразным видам самых изощренных пыток.

От всего этого выиграли только космические странники. Теперь, когда выражение Е=mc² лишилось зубов… соображаете, о чем я? они могут добраться до любой точки во Вселенной. Правда, когда это произойдет, они обнаружат, что уже побывали здесь, и тоже ополчатся на меня.

И никто не понимает, что тут моей вины нет. Ну, не собирался я покончить со временем! Господь не позаботился выставить предупреждающие знаки, так при чем тут я? Я всего лишь делал свою работу — и, в конце концов, не какой-то же я нацистский преступник?! Дьявол, я всего лишь пытаюсь спасти Вселенную, только никто не желает этого видеть!

Пора бежать. Махатма Ганди уже нацелился на меня заершенной иглой [16].

Представляете?

Перевела с английского Татьяна Перцева

Элизабет Вонарбур

Неторопливая машина времени

Он уже не вздрагивает каждый раз, когда звонит колокол, сообщая, что кто-то стоит у ворот Центра. Он давно осознал это, и теперь не сам звук, а, скорее, удивление, что он не вздрагивает, как всегда было раньше, заставляет его замереть, прервав жест или слово. И еще, пожалуй, возникающее где-то в глубине сознания смутное ощущение потери. Он догадывается, что со временем пройдет и это.

Вполне возможно, и нет.

Он уже забыл, когда перестал вздрагивать, но хорошо помнит, когда первый раз осознал это. Как и сегодня, было начало зимы, и так же, как сегодня, стемнело очень рано. Он тогда сидел, склонившись над книгой, в общем зале; и когда зазвонил колокол, продолжал спокойно читать. Только необычная тишина, воцарившаяся в помещении после отдаленного удара колокола, заставила его оторвать взгляд от книги. На него никто не смотрел, но руки, только что сновавшие над обрабатываемым материалом, деревом, кожей или тканью, замерли, и резные фигурки застыли в воздухе, повиснув над шахматными досками. В большой печи, облицованной кафелем, громко загудело пламя от порыва ветра; снова раздался звон колокола. Кто-то поднялся, — конечно, это был Тенаден. И тут же вокруг него возобновились неторопливые движения; он же еще долго сидел в оцепенении, уставившись в книгу, но не видя страниц. Он понял, что потрясен своей неожиданно осознанной независимостью. В его мозгу молнией промелькнула мысль: свобода? И он тут же внутренне отшатнулся от этого слова, словно оно означало предательство.