В дни торжества сатаны

Однако, хотя и постепенно, но очень скоро я перенес свое негодование против самой Мэри. В конце концов, чем она была лучше своего любовника? Во-первых — вольно или невольно, это другой вопрос — она разделяла с ним его жизнь, а следовательно, и все содеянные им гнусности. Во-вторых — так или иначе, она содействовала злым умыслам моего врага. В-третьих — она надругалась над моим слепым доверием к ней, как к женщине. Она — развращенное, а может быть, и развратное по самой своей натуре существо. Что до того, что она стала такой помимо своей собственной воли? Не все ли равно, отчего прекрасное и здоровое на вид яблоко имеет гнилую, горькую и полную червей сердцевину?

Оттого ли, что болезнь привита ему искусственно, или оттого, что оно в самом своем зародыше носило уже ее зачатки? Тому, кто вздумает откусить от него, это совершенно безразлично.

Так или иначе — Мэри оказалась не такой, какою я считал ее. И так или иначе, она обманывала меня.

Она оказалась плодом, прекрасным снаружи, но с сердцевиной горькой и насквозь прогнившей. Человек, откусивший от такого плода, бросает его. Значит… Значит, и я должен поступить так же. Я должен отбросить Мэри от себя. Далеко и навсегда.

На одно мгновение меня смутила мысль, что Мэри, по-видимому, любит меня горячо и вполне искренние и бескорыстно. Но я сейчас же отбросил и эту мысль. Я никогда не держался мнения, что любовь искупает все и все собою покрывает. Этот ни на чем не основанный взгляд свойствен, к сожалению, очень многим людям и особенно женщинам. Последние за любовь, хотя бы даже и призрачную, готовы простить избраннику своего сердца всякие творимые им мерзости и гнусности.

Джон Гарвей, милостивые государи, никогда не думал так. Для него черное осталось черным всегда и при всяких обстоятельствах.

Я твердо решил окончательно порвать с Мэри. Во-первых, потому, что она оказалась недостойной моей великой и первой в жизни искренней любви, а во-вторых… Во-вторых — жениться на любовнице такого человека, как Джордж… Нет, — это слишком.

Надо сжечь свои корабли. Это — естественное решение вопроса. Следовательно — оно единственно верное и непогрешимое. Каким образом провести его в жизнь и насколько подобная вивисекция моего чувства окажется болезненной — это уже детали.

Итак, еще одно разочарование. Тридцать девятое. Самое горькое и самое тяжелое. Но зато и последнее. Я твердо решил это.

Покончив с первым вопросом, я перешел ко второму, гораздо меньше говорившему моему сердцу, но несравненно более грозному. Этот вопрос касался замыслов Джорджа. Что он задумал? Я перебирал в уме все возможности, строил самые невероятные гипотезы, но ничего не мог придумать. Внезапно я вспомнил о том, что в дневнике мисс Мэри упоминалось о какой-то записке, вложенной в конверт вместе с тетрадью. Где же эта записка? Я не видал ее.

Я сунул руку в валявшийся на столе конверт, в котором был принесен дневник, но там никакой записки не оказалось. Заглянул под стол, под кресло — тоже ничего. Но когда я стал рассматривать конверт на свет — записка отыскалась сразу же. Очевидно, она прилипла к намазанной клеем части его при запечатывании. Я оторвал записку.

Строки были набросаны очень неровно и торопливо.

«Мой милый, мой дорогой, — читал я. — Я знаю, что Вы никогда не простите мне моего обмана и моего невольного предательства. Но у меня нет выбора: остается или раскрыть мою позорную тайну, или молчать и погубить не только Вас, но и всех обитателей острова. Я предпочитаю сделать первое. Знаю, что сама себе подписываю приговор, но Ваша жизнь и благополучие для меня дороже моей чести и моего счастья.

Жорж затевает что-то страшное. Что именно, я не знаю. План должен быть приведен в исполнение сегодня ночью. Час мне тоже неизвестен. По некоторым данным могу предполагать, что Жорж начнет действовать между двумя и пятью часами. Немедленно после получения дневника, прочтите его. Может быть, он даст Вам ту нить, отыскать которую я не в силах. Да поможет Вам Бог и пусть хранит Он Вас. Если бы вы знали, как я страдаю. Если можете, поймите и простите. Несмотря на все, я люблю Вас и только одного Вас. Я знаю, что свое покаяние и предупреждение я делаю слишком поздно. Но — лучше поздно, чем никогда.

Ваша Мэри».

С этого мне нужно было начать. Я взглянул на часы. Было без двадцати шесть. Не веря своим глазам, я отдернул плотную штору — на дворе было совсем светло.

Лучше поздно, чем никогда…

От всей души, от всего сердца я проклял автора этого идиотского изречения.

Ни разу в жизни судьба не пошутила надо мной более зло, чем в ту ночь. Я получил дневник в десять часов вечера. Если бы я сразу нашел записку, то, конечно, немедля уселся бы за тетрадь и окончил бы к часу или немногим позже ее чтение. У меня было бы достаточно времени, чтобы предупредить замысел Джорджа.

Вместо этого я играл в бридж, пил вино и вел благодушные разговоры с друзьями.

Черт возьми… Черт возьми….

В одну ночь потерять любимую женщину, веру в людей, покой безмятежного существования, а может быть, и жизнь.

Это было слишком много. Даже для меня, привыкшего ко всяким неожиданностям.

И вдруг тревога моя улеглась.

Мне пришла в голову одна мысль. Вернее — одно сопоставление.

Согласно указанию в записке Мэри, Джордж должен был привести свой план в исполнение приблизительно между двумя и пятью часами ночи. А сейчас было шесть. Я жив, кругом тишина и спокойствие. То же самое было и в продолжение всей ночи. Следовательно… Следовательно, было совершенно ясно, что Джорджу и в эту ночь, как и в предыдущую, не удалось осуществить свой план. Вчера ему помешал туман, сегодня что-нибудь другое. Что? Почем я знаю. Мне известно только одно: в следующую ночь ему помешаю уже я.

А Мэри? Судя по ее дневнику, она не очень будет огорчена таким исходом. Что же касается до ее тайны, то об этом никто и никогда не узнает. Она может жить на острове, сколько ей заблагорассудится. Конечно, о возобновлении наших отношений не может быть и речи, но это не мешает мне быть любезным хозяином.

Я сунул дневник вместе с запиской в конверта и решил спрятать его, пока что, в средний ящик письменного стола, где у меня хранились все вообще важные документы.

К моему удивлению, ящик не открывался. Я вынул ключ, осмотрел его и, убедившись по характерным и сложным нарезам, что это именно нужный мне ключ, снова вставил его в замок. Результат был тот же.

Было ясно, что замок испорчен. Но кем?

Внезапно мне все стало понятным. И пристрастие Джорджа к чтению, и его отказ от вчерашней прогулки на «Плезиозавре», и его заявление Мэри о том, что он узнал все, чем интересовался.

Каким образом он мог узнать это? И от кого? Конечно, не от меня. Тем менее, могли сообщить Джорджу, интересующие его сведения трое моих ближайших друзей. А кроме нас четверых в дело не был посвящен никто из остальных обитателей острова.

Оставалось допустить одно, а именно, что Джордж предательски использовал данное ему мною разрешение посещать мой кабинет и выкрал хранившиеся в письменном столе секретные планы и карты.

Я ни секунды не сомневался, что такому преступному проходимцу, как Джордж, в совершенстве известны все сноровки взломщиков и громил. Весьма возможно, что у него были даже отмычки. А если и нет, то он, во всяком случае, имел достаточно времени, чтобы снять слепки со всех замков стола и посредством простого напильника заблаговременно приготовить нужные ему ключи. Если это делают с успехом взломщики из подонков, то, конечно, для такого человека, как Джордж, подобная работа была совершенным пустяком.

Даже сейчас, когда опасность уже миновала, я не могу простить себе того, что в свое время отказался от предложения Гюи Смита, уговаривавшего меня вделать в стену кабинета массивный несгораемый шкаф.

— Совершенно излишне портить стену, старина, — сказал я тогда Гюи. — Я вполне доверяю подбору людей, который сделан Стивенсом, и нахожу, что с меня совершенно достаточно и письменного стола. Этот шкаф будет гораздо полезнее поставить в комнате кассира.