Застывший Бог (СИ)

Дед умолк. И остался стоять, пристально глядя на меня. Так же испытующе глядели на меня двое старых дедов рядом с ним. Молча глядели воины с факелами. Плясали свою круговую пляску воины в броне, щелкал пластик, постукивал метал, трещал костер, отбрасывая на все изменчивую игру света и тьмы. А на руках у меня стучало быстро-быстрое маленькое сердце Тямки. Я взглянул на камень перед кумиром, и увидел что он уже черный от крови. И черным был лежащий на камне старинный бронзовый нож. И земля вокруг была черной.

Тямка на руках крепче прижался ко мне и вдруг тоскливо и протяжно заскулил. Я вспомнил слова деда в тот день, когда он только принес щенка в дом. “не надо слишком очеловечивать собаку. Она живет иначе, и срок её жизни короче нашего”. Он пытался подготовить меня уже тогда...

Странно у меня в голове. Пусто. Может быть из-за долгого ночного ожидания, или из-за странной нереальной атмосферы этого места. Будто бы я – это не я, и смотрю на себя немножко со стороны. Взгляды воинов вокруг испытывают меня, будто бы подталкивают в спину. Я люблю тебя, Тямка. Правда люблю. Но есть более важные вещи. В каждом слове деда – правда. Купленное дешево не ценится. И я не подведу деда. Я докажу. Я сделаю это без удовольствия Тямка, мне правда будет тяжело. Но я это сделаю. Я принесу жертву. Я не подведу деда при всех. Я докажу.

Я сделал шаг к жертвенному камню. Другой. Еще один. В воздухе густо и тяжело пахло кровью. Поставил Тямку на камень. Он принюхался, пискнул и попытался соскочить с камня, но я успел поймать его за шкирку. И тут он завыл, отчаянно, испуганно и протяжно, как малый ребенок, почти как человек. Попытался даже куснуть, но не дотянулся и снова завыл... Не глупее нас они, собачины... Сердце у меня перекрутило, и я почувствовал, что еще чуть-чуть и решимость покинет меня. Я быстро схватил нож, липкая от крови рукоять скользнула в ладони. Визг Тямки резал уши, и может быть я уже собрался бить не от решимости, а только чтобы прекратить этот жуткий плач. Я приподнял его за шкирку, чтобы обнажить шею, и – вогнал нож Тямке под нижнюю челюсть.

Это я обманул себя. Это мысль моя побежала вперед дел. Не вогнал, представил только, – как он захрипит, как закроются его глаза. Представил, и... нож выпал из мой руки как ядовитая гадина. Я подхватил Тямку на руки и прижал к себе, и его сердце билось как пулемет, отдавая мне в руки, и он трясся как осиновый лист, и он уткнув морду мне куда-то в подмышку скулил тихо-тихо, едва сопя через мокрый нос...

Я повернулся и тоскливо взглянул на деда.

- Не давай волю сердцу, – тихо сказал дед. – Соберись мужеством. Ну.

А я не отвечал ему, потому что мне нечего было сказать. Только слезы вдруг поползли из глаз, и горло сдавило так что ни звука, и я держа Тямку двумя руками, только тяжело, не отводя взгляда от дедовых глаз, покачал головой.

- Ну, Мишук! – Отчаянно сказал дед. – Не позорь меня перед братьями. Если не ради себя, то хоть ради меня. Не позорь моих седин. Скажут ведь, что я тебя плохо учил...

Он еще что-то говорил, но я уже почти не слышал. Осознание навалилось на меня – я провалился. Я подставил деда. Я предал все к чему меня готовили. Я не смог. Я слаб. Я никто.

Я держал в руках трясущегося Тямку, и ненавидел его, потому что из-за него... Потому что будь он не таким дурацким и беззащитным... А я все провалил, и я не мог переступить через что-то в себе, через свою слабость. Через свою немощь. Слезы текли уже по щекам. Я плакал и глядя на говорящего что-то деда отрицательно качал головой. Если бы я только мог объяснить ему... Если бы у них было какое-то другое испытание. Любое другое! Но я уже понимал что уже ничего не объяснить.

- Довольно, – сказал суровый старик, стоявший по правую руку от деде, – все ясно Глеб. Твой ученик не прошел. Не наша закваска.

Дед чуть дернул головой на звук голоса своего соседа, но так и не оглянулся на него, так и не отвел от меня взгляда. И в этом взгляде, и во всем лице деда росло сожаление, и еще что-то чего я не хотел видеть и понимать... Мне стало невыносимо, и я в это мгновение так остро бедного Тямку, что будь у меня в руке нож, я наверно пырнул бы его. Но ножа в руке не было, а поднять его я бы никогда не смог. И себя я тоже возненавидел, и мне было жалко деда, и стыдно перед ним.

и эти чувства переполняли меня как вода давит на плотину. Я запрокинул голову чтобы хоть как-то смахнуть слепящие слезы с глаз, я хотел закричать от ощущения боли. Я уже открыл рот, и тут... – в голове у меня что-то лопнуло.

И тут меня не стало.

Нет, я не исчез. Остался на месте, в той же самой точке времени и пространства. Только вот это уже был не я. Не Мишка. Меня будто бы отодвинули от меня самого. Я смотрел своими глазами и слышал своими ушами, – но не я владел своим телом, и чествовал тоже не я. Мои чувства будто смыло, а то что я ощущал теперь – было чужим. Я был переполнен силой. И горечью. Старой как мир горечью и гневом. Это была лишь тень чувства, которые пришли издалека, но они даже ослабленные были страшны и велики как волна огромного прибоя. Я спал в полудреме холодных сновидений, и вдруг проснулся на миг. Я как хозяин вернувшийся в дом, нашел его в запустении. Передо мной стояли мои дети, – заплутавшие без моей руки. Или это были не мои мысли, не мои чувства? Но зато я – Мишка, уловил, учуял, и узнал, что не о моем глупом щенке мне надо было горевать. Потому что я не стал на вторую тропу. Не встал, но увидел то, что могли видеть только ставшие младшими братьями.

Кровь все равно должна была пролиться, – или щенка, или труса.

И третьего не было дано.

Передо мной стоял дед, и его сосед – Жрец уже был готов подать знак, – раз не щенка, то труса... И дед напрягся, и я – Мишка, хотел увидеть, дед будет смотреть как меня возьмут или все же впишется за меня? Хоть я и предал его своей слабостью... Я хотел крикнуть деду, чтоб он не вписывался, но не я управлял своим телом.

Жрец начал поднимать руку, чтобы подать сигнал.

- Во имя черного Перуна, – тайна должна остаться тайной...

И тогда я заговорил.

- ТЫ. – Тяжело сказали мои губы, и поднялась моя рука, и перст мой направился на жреца. – КАК СМЕЕШЬ ТЫ ПОЗОРИТЬ МЕНЯ? – Гулкие слова прошелестели по поляне как вихрь, и взметнулись уголья в костре, и хлопнуло пламя на факелах круга, и зашумели черные ветви деревьев, и жрец застыл не досказав, и застыли прервав свой танец-транс черные воины на поляне.

- РАЗВЕ Я КОГДА ПРЕДАВАЛ ДОВЕРИВШЕГОСЯ МНЕ? – Голос мой гудел как набат грома в мрачном небе. – РАЗВЕ Я ОТКАЗЫВАЛ СЛАБОМУ В ЗАЩИТЕ, БУДЬ ТО ЧЕЛОВЕК ИЛИ ПЕС? – Рука направленная на жреца дрожала, в пальцах появилось странное колотье и мне казалось, что еще чуть-чуть и с кончиков их сорвутся настоящие молнии. – РАЗВЕ Я УЧИЛ МОИХ ВОИНОВ РЕЗАТЬ БЕЗЗАЩИТНЫХ МНЕ НА ПОЗОР?! Я УЧИЛ ИХ ДОБЫВАТЬ ГОЛОВЫ В ПОЕДИНКАХ! – Между моих пальцев засверкали быстрые синие искры, и жрец с расширенными глазами отступил от меня шаг, второй. – Я СЛОМАЮ ТЕБЯ КАК СТАРУЮ ВЕТВЬ!..

Жрец отступил еще на шаг, сбоку раздался звук, – я повернул голову на него, – кто-то из воинов-танцоров неловко выпустил из рук автомат, и тот стукнувшись о броню повис на ремне. И я, тут же почувствовал, что другой во мне тут же забыл о исчезнувшем из взгляда жреце, потому что... память его была как туман, а существование его было бесконечным сном... Он забыл о жреце. Но зато он увидел воинов.

- ПОЧЕМУ ПРЕКРАТИЛИ ПЛЯСАТЬ? – Загудело уходя от меня в небеса. – ЛЮБА МНЕ ЗВОННИЦА БРОНЕЙ, ГРОХОТ ОРУЖИЯ МИЛ! ВОИНСКОЙ ПЛЯСКОЙ ПОРАДУЙТЕ ДЕТИ ОТЦА! – я повелительно взмахнул рукой – НУ ЖЕ, ПЛЯШИТЕ!

Не знаю, что в моем – не моем голосе заставило их повиноваться. Может то, что они уже были в трансе. Иначе почему они снова начали плясать?

ПЛЯШИТЕ!

Повторил я, и воины вновь пошли по кругу, похлопывая по оружию и броне, издавая ритмичные выдохи и вскрики.

ПЛЯШИТЕ! ПЛЯШИТЕ ДЕТИ! ПОРАДУЙТЕ ПЛЯСКОЙ ОТЦА!

Несутся воины по кругу. Звенит сталь, уносятся к небу крики. Все быстрее их темп, все сильнее шаги, все громче крики. Удаль поет гимн бою, сила показывает себя танцем. Воины воют мне славу, танцем отдают уваженье и память. Да! Так! Радостно мне! Пляшите дети. Пляшите! Забытая радость играет во мне!