Сигнал из космоса

Очень возможно, даже правдоподобно, что почтенный господин вовсе и не имел в виду меня лично. Но некоторые граждане Грюнбаха, конечно, тоже прочли статью в "Майницком Меркурии" и позаботились о ее распространении. Поэтому нет ничего удивительного, что проповедь об антихристе поспешили отнести к моей персоне. Когда я часом позже из чувства какого-то упрямства вышел на улицы Грюнбаха, то убедился по веселому любопытству, по бросаемым на меня взглядам, по группкам, образующимся при моем приближении, насколько быстро распространилась эта весть. Мне не повезло, потому что я встретил также и провизора Кинделя. С молитвенником в руке он как раз спускался по ступенькам церкви. Его воскресные моления всегда затягивались надолго. Разумеется, он сделал вид, что меня не замечает и не знает. Торжественным черным вороном гордо прошествовал он мимо меня, и на его тонких губах играла улыбка злобной радости. Мне очень хотелось в ту минуту крикнуть ему вслед:

"Ах ты, ползучий гад и шпик!"

Разумеется, всех больше пришлось натерпеться моей бедной жене. Шла она за покупками — от нее сторонились, как от прокаженной. Лавочник грубо потребовал заплатить долг двадцать девять марок немедленно. Некоторые знакомые перестали с ней кланяться. Каждый раз бедняжка возвращалась домой совершенно больная.

И все же пока ничего опасного в этом для меня не было; эти мелочи лишь раздражали, а иногда и смешили. Гораздо больше меня встревожило, когда как-то вечером ко мне пришел Крюгер и сообщил, что Янек арестован.

С того вечера Крюгер сильно переменился. Лицо побледнело, появились черные круги под глазами. Он, как мог, старался угодить мне, бросал иногда в мою сторону взгляды, полные раскаяния и мольбы о прощении. Он надеялся и ждал, что я прощу ему весь вред, какой он, сам того не желая, мне причинил. Но мой гнев против него еще не остыл. Крюгер стал неразговорчивым, ушел в себя; былая радостная непосредственность сменилась мрачной сосредоточенностью, горькая складка легла вокруг рта, и казалось, что он все время о чем-то напряженно думает.

— Мы должны что-то делать! — вырвалось однажды у него. Но я безжалостно отпарировал: — Вы сделали уже слишком много.

Скорее всего, что в кузницу к Янеку он пошел в поисках хоть какого-нибудь утешения. И прибежал оттуда вне себя ко мне на чердак.

— Надо что-то предпринять для Янека! Может быть, ему еще не поздно помочь! Он пока, наверное, находится здесь, в муниципальной тюрьме. Его арестовали только сегодня утром.

После некоторого колебания я отправился в путь. Предложение Крюгера сопровождать меня я отклонил: боялся, что он своей неуравновешенностью вызовет лишь новые осложнения.

Ночь была ненастная, улички Грюнбаха казались вымершими под черным небом.

В комнате полицейского участка дежурил, восседая с трубкой в зубах за кружкой пива, старый Бюргер — спокойный, добродушный человек с седой головой. Уже много лет он, к всеобщему удовольствию, исполнял обязанности полицейского при муниципалитете Грюнбаха.

— Добрый вечер, господин доктор! — приветствовал он меня со спокойной учтивостью. Ему, очевидно, было все равно, что про меня рассказывали, а может, слухи до него пока не дошли.

Я предложил Бюргеру табаку для его трубки и спросил, известно ли ему что-либо о Янеке.

— Пока еще сидит здесь. Завтра я отвезу его в X.- Бюргер показал большим пальцем себе за спину, где находилась тюрьма Грюнбаха — две или три камеры, примыкавшие к дежурной комнате.

— Но за что же его арестовали, за что? — вопрошал я.

Старый Бюргер мгновение колебался: он не был уверен, совместимо ли с его служебным долгом ответить на мой вопрос. И хотя это вряд ли было совместимо, мне все же удалось добиться от него толку. Похоже, он уже давно тяготился службой и гнев начальства'особенно его не страшил.

— Мне было просто неловко,- начал он,- свински с ним поступили, с этим бедным малым. Но что мне оставалось делать? Сегодня утром отправился я с ним в казармы Бергдорфа, где стоят янки,- ведь вся эта история связана с ними, с американцами. К нам вышел офицер с переводчиком. Но, когда я кончил докладывать, офицер посмотрел на меня так, словно вот-вот собирался выплюнуть мне в морду свою жевательную резинку. Он велел мне передать Янеку через переводчика, что дело рассмотрит германский суд, и на лице у него в ту минуту было такое брезгливое выражение, будто от меня пахло тухлой рыбой. Мне даже стыдно стало. Наши-то хотели спихнуть это подлое дело на американцев. А тем наплевать. Что ж, большой опасности, полагаю, для Янека нет. Самое большее и самое вероятное — его вышлют.

— Но что же, однако, он сделал? — спросил я, недоумевая.

— Кража оборудования союзников. Как будто старый лом, которым он воспользовался, имел хоть какую-нибудь ценность!Бюргер сердито высморкался и отхлебнул пива.

У меня вдруг мелькнула догадка. "Можно мне лично сказать Янеку два слова?"

Бюргер в замешательстве почесал голову.

— Нет, господин доктор. Этого нельзя. Такие вещи строго запрещены. Нет, никак не могу позволить.

— Всего две минуты! Ни одна живая душа не узнает. А вы пока что набейте себе трубку еще разок.

Я наседал на Бюргера, пока тот не уступил:

— Ну, хорошо, будь по-вашему. Только, если это выйдет наружу, я полечу со своего места,-сказал он сердито. — А впрочем, мне наплевать. Уеду тогда к брату в Мюнхен. У него там свое дело, и я ему пригожусь. Здесь мне все уже опротивело. Но только две минуты, господин доктор, не больше. Если Кранц вернется с обхода, я свистну, и вы смывайтесь через заднюю дверь. Кранц спуску не даст, лютый человек.

Он провел меня боковой дверью в камеры. Только одна из них была занята, и в ней при тусклом свете висячей лампы я увидел Янека. Он сидел на нарах, подперев голову руками. Заметив меня, он вскочил, и губы его сложились в уже хорошо мне знакомую загадочную и зловещую улыбку.

— За что они вас посадили, Янек?-воскликнул я взволнованно, но Янек из-за разделявшей нас решетки сделал успокоительный жест рукой: "Вам нечего бояться, доктор…"

Вот что я от него узнал. На открытой местности, приблизительно в пяти километрах от Грюнбаха, несколько месяцев назад американские воинские части проводили маневры с пушками и танками. Шофер одного санитарного джипа разбил свою машину, наехав на большой камень. Я сразу вспомнил об этих обломках, заросших травой и сорняками, которые я видел на опушке леса, когда гулял в окрестностях Грюнбаха. Мотор и колеса забрала служба технической помощи, а совершенно изуродованный кузов был оставлен на месте: сочли, что не стоило с ним и возиться. Вот из этогото кузова Янек и вырезал кусок материала; остатки были обнаружены у него в кузнице при обыске, сделанном полицией в результате анонимного доноса. "Кузов машины,-ухмыляясь, заключил Янек свой рассказ,- был из алюминиевой жести".

И тут я все понял. На моей антенне в одном месте сохранились еще следы краски, которые вполне могли остаться от слов U. S. Army. Так вот откуда взялся дешевый материал! Я посмотрел на Янека с ужасом, и он сразу угадал мою мысль.

— Вам нечего бояться, доктор, — повторил он насмешливо. — Я не сказать, и я не буду сказать. Вы — спать спокойно.

Я не мог вынести презрительного взгляда его черных глаз, опустил голову и тихо проговорил: "Спасибо, Янек…"

Когда я уходил, Янек даже не взглянул на меня; засунув руки в карманы латаных штанов, он прислонился к стене и застыл в угрюмом спокойствии.

Весьма возможно, что история с Янеком не имела ко мне никакого отношения. Просто нашелся удобный повод отделаться от этого человека. Но могло быть и так, что ему, как слабейшему, нанесли первый удар. Как бы то ни было, возвращаясь в ту ночь домой, я чувствовал, как пылают мои щеки. Несмотря на стыд, было и чувство облегчения: на Янека можно положиться. Да! Я верил Янеку и был убежден, что он не проговорится.

Я пришел к себе на чердак. Крюгер дожидался там в волнении. На вопрос: "Ну, что же с Янеком?" — я отвернулся к аппаратам и ответил с наигранной беспечностью: