Сигнал из космоса

Наконец он с отвращением бросил газету на стол и беспомощно огляделся. "Ах, мерзкая гнида! — выговорил он едва слышно, и пальцы его руки сделали непроизвольное движение, словно он хочет что-то раздавить. — Подлый негодяй!"

При виде его смятения меня внезапно озарила догадка.

— Вы, может быть, знаете, откуда дует этот ветер? — резко спросил я, задрожав от гнева и смутного страха.

Крюгер поник головой.

— Да, кажется, знаю…-пробормотал он, избегая моего взгляда.

— Так выкладывайте!- крикнул я.

И Крюгер начал рассказывать. Сначала он запинался, делал над собой усилие, но постепенно говорил все быстрее, с нарастающей яростью. Как-то вечером на прошлой неделе, когда мы с ним закончили работу раньше обычного, он зашел в грюнбахский погребок поужинать. Заведение было почти пусто, сидели три или четыре посетителя. По описанию Крюгера, один из них мог быть провизором Кинделем. Сидел он с каким-то другим господином в углу; они разговаривали вполголоса. Вскоре тот, кто мог быть провизором Кинделем, совсем ушел. Оставшийся же подошел к столику Крюгера и попросил позволения присесть,мол, скучно одному.

— Это был плюгавый субъект, низенького роста, с обрюзгшим лицом, очки в золотой оправе. В черном сюртуке. Похож на факельщика из бюро похоронных процессий. С первого взгляда он мне очень не понравился, но говорил — словно по книге читал, — рассказывал Крюгер.

— Говорил? Значит, вы с ним беседовали? — вставил я саркастически.

Крюгер, пристыженный, кивнул. Да, в конце концов между ними завязалась оживленная беседа. Господин как бы мимоходом упомянул, что он представитель прессы и ищет сенсаций. "Ну,заметил он со смехом — в Грюнбахе я вряд ли натолкнусь на что-нибудь интересное". Когда Крюгер сказал ему, что он студент, господин заказал пива, потом заказал еще и еще. И беседа от этого становилась все оживленнее.

Мне не составило никакого труда представить себе, как опьяневший Крюгер сначала только намекнул, что и в Грюнбахе могут происходить интересные вещи, потом высказывался все определеннее и кончил тем, что в своем пьяном энтузиазме выболтал все. И, уж конечно, не забыл собственной убежденности в замечательной справедливости и идеальном государственном строе звездных существ.

— Ах, этот подлый свистун! С каким наслаждением я набил бы ему морду! — закончил Крюгер в отчаянии.

— Итак,- набросился я на него,- несмотря на ваше обещание молчать, вы разболтали всем — сначала подруге, потом отцу и наконец репортеру. Нечего сказать, славную кашу заварили!

Я начал кричать. В приступе безумного гнева я вымещал теперь на злосчастном Крюгере мое смятение и мой страх:

— Если бы я знал, как мало можно на вас положиться! Скажите, пожалуйста, что я теперь должен делать? В своем легкомыслии вы задумались хотя бы на секунду о последствиях, какие все это будет для меня иметь? Милостивое небо! Несчастный человек, что вы наделали?!

Я осыпал его упреками, потрясал кулаками и как бешеный метался туда и сюда по узкому чердаку.

Крюгер сидел, весь скорчившись, с опущенной на грудь головой — истинное воплощение раскаяния; лицо его беспрестанно то краснело, то бледнело.

— Простите меня… Я хотел только хорошего… только хорошего… Я думал, что, может быть, через прессу…- пролепетал он наконец, но я не дал ему продолжать: "Вот она, ваша пресса! — закричал я. — Нет, это слишком ужасно…"

А Янек сидел тут же со скрещенными на груди руками и сохранял холодное спокойствие. Он тоже потянул со стола газету и бегло ее прочел. На лице у него не дрогнул ни один мускул, только на губах играла насмешливая улыбка, словно печальный финал нашего вечера его ничуть не удивил и он все это предвидел заранее.

Искалеченный жизнью человек сидел на чердаке и недвижно смотрел в одну точку, будто в бездонный обрыв. Тени стропил и балок создавали черный и грозный орнамент, и на его фоне фигура Янека показалась мне глубоко символической.

Чем дольше я пребываю в этом заведении, тем чаще ловлю себя на мысли, что мало-помалу здешние условия начинают казаться мне вполне сносными. Я могу теперь читать, писать, разрешить себе еще некоторые скромные удовольствия. Мне даже позволили распорядиться восемнадцатью марками семьюдесятью пятью пфеннигами, что остались в моем бумажнике. Сегодня санитар, которого я подкупил одной маркой чаевых, тайком принес мне трубку и кисет с табаком, лежавшие в кармане моей одежды. Я отправился в уборную и спокойно там покурил, пока санитар стоял на часах у двери.

Снизу, где расположены палаты беспокойных и буйных, все время доносится рев. Но даже и к этим страшным, звериным звукам я уже привык; исчезло чувство страха и перед искаженными лицами. Старший врач доктор Бендер как будто уже окончательно отказался от своих усилий и даже начинает пренебрегать мною. Его мрачная беспомощность, обнаруживающаяся при кратких посещениях моей палаты, производит прямо удручающее впечатление. Моей особой занимаются все меньше, а что мне еще нужно? Единственный повод для беспокойства — это то, что восемнадцати марок семидесяти пяти пфеннигов — виноват, теперь уже только семнадцати марок семидесяти пяти пфеннигов — хватит мне ненадолго и я уже не смогу в дальнейшем скрашивать свое существование маленькими удовольствиями. В остальном все хорошо: на какое-то время я в безопасности, никто ничего не может со мной поделать.

Блаженное, мирное существование по сравнению с последними днями моей свободы!

И, когда я здесь вспоминаю те дни, что потянулись после нашего злополучного праздника на чердаке, кажется, будто я жил, задыхаясь в мучительном кошмаре, преследуемый невидимыми демонами, которые все теснее и теснее сжимали вокруг меня свой круг. Я никогда себе не прощу, что был слишком пассивен, давал событиям идти своим чередом, слишком мало думал о самозащите. Если же я и делал попытку защищаться, то настолько бессмысленную, что она походила на борьбу Дон-Кихота с ветряными мельницами.

После того несчастного вечера я сначала вообще ничего не предпринял в нелепой надежде, что все ограничится репортерским пасквилем, которому никто не придаст большого значения. И я бездействовал, несмотря на то,что внутренне изнывал от страха и разум мне настойчиво подсказывал, что я нахожусь в заблуждении, которое приведет к катастрофическим последствиям.

И действительно, несчастья последовали одно за другим с такой ошеломляющей быстротой, что сегодня я уже хорошенько и не помню, какая беда случилась сначала, какая позже. Восстановить хронологическую последовательность событий трудно, поэтому я буду их описывать в том порядке, в каком они, так сказать, придут мне на карандаш.

Кто был главным зачинщиком, кто первым дернул за веревочку, мне неизвестно до сих пор. Было бы слишком примитивно подозревать в этом провизора Кинделя, хотя и он, вне сомнения, принимал здесь участие. Но, в сущности, и он был только орудием. Притаившийся где-то во мраке паук соткал паутину из невидимых нитей, я как в тумане брел вперед и не сразу заметил, что с каждым шагом запутываюсь все больше.

На следующий день после нашего празднества — это было воскресенье — жена вернулась из молочной совершенно расстроенная. Она встретила там соседку, и та язвительно сообщила, что сегодня во время утренней мессы в грюнбахской церкви священник произнес проповедь, которая явно относилась ко мне.

Этот священник, почтенный господин с розовыми щечками и неизменно елейным выражением лица, едва ли испытывал ко мне большую симпатию. Во-первых, потому, что я принадлежал к другому вероисповеданию, нежели большинство жителей Грюнбаха, и составлял, таким образом, чуждый элемент среди его паствы; а во-вторых, потому, что у него были основания подозревать меня в полном равнодушии к религии вообще. Репутация атеиста обычно очень легко устанавливается за учеными-естественниками.

Что бы он там обо мне ни думал, но воскресным днем в ярко освещенной, красивой старинной церкви Грюнбаха — стиль барокко — он произнес проповедь, где речь шла об антихристе, о безбожных еретиках, тайно проникающих в общину благочестивых христиан; о дерзких вызовах небу, противоречащих духу священного писания и могущих привести только к беде.