Китеж (сборник)

— Очистители от скверны… Скорпионы…

— Как попасть внутрь?

— Великий грех. Категорически запрещено.

Я отпустил сержанта. Он вздохнул с облегчением, сбросив тяжкий груз, встряхнулся, как мокрая собака, и бегом погнал солдат в родную казарму.

Я решил с ходу штурмовать этот самый Орден. Взлетел на гребень стены. Там задержался на миг, осмотрелся. По громадному двору Ордена бегали сторожевые псы. Пока что они меня не заметили. Запаха у меня почти нет, человеческого — уж во всяком случае. “Чу, русским духом пахнет!” Фига два…

Я снова почуял этот старый машинный след и со спокойной душой спрыгнул на булыжник двора. Собаки бросились ко мне. Они не лаяли, а только хрипло рычали. Оскаленные пасти, бешеные красные глазки. Накинуться сразу не решались, только наскакивали и тут же отбегали, но каждый раз подбирались все ближе и ближе.

— Спать! — приказал мысленно. — Спать!

Заворчав, они неохотно подчинились. Легли. И вот уже вокруг меня коричневые кучи теплой шерсти, ровно вздымающиеся бока, парок, растворяющийся в еще прохладном с ночи воздухе.

Я вышел на след и двинулся по нему. Отдал себе приказ: “Ни за что не сворачивать! Любой ценой вперед!” — и представил себя этаким сказочным Иванушкой, добывающим иглу со смертью Кащея. Первые пятьдесят метров — по двору. Дальше были ворота. Нехитрый, но тяжеленный замок вскрыл пальцем. Гараж. Покрытая брезентом машина. Это она. Давно пуста. Дальше что? Множество человеческих следов. Надо выделить следы той ночи. Что такое? Опять запах гари, запах крови. Той гари и крови, что остались в пустыне, где рушились и горели десантные кабины. Истаявший за тридцать часов запах, но ведь не для меня…

Теперь иду по запаху. Выбрался во двор, повернул к одной из пирамид. Небо совсем потемнело, словно утро сразу же перешло в ночь. Играючи вскрыл дверь рукой. Вскрыл почти беззвучно, и все же тут меня обнаружили. Какой-то служка заметался по двору, вопя что есть мочи. Еще один ассонириец выбежал из башни, заголосил протяжно:

— Воры! Воры!

Я не стал ждать продолжения, вошел внутрь. Шел, почти бежал по бесконечным темным коридорам, спускался по щербатым лестницам, открывал или взламывал все новые и новые двери. Все не то, все не здесь. Какой-то Критский лабиринт. Осталось поглядеть на самого здешнего Минотавра. Наконец забрался в подземные этажи, в самые глубокие подвалы, где мне уже почти ничего не было видно. Пришлось включить инфракрасное зрение. Вскрыл еще одну дверь — бронированную на сей раз, покрытую новейшим (уж не земным ли?) керамлитом, и оказался в обширном темном зале.

С самой первой секунды я почувствовал здесь запах машины. Я чувствовал его и раньше, но еще не мог поверить в свой успех, гнал от себя такую мысль. Наисвежайший, сегодняшний, сиюминутный запах машины. Земной машины! Сохранялся здесь и прежний затоптанный след — след крови и гари.

Я стоял в дверях и смотрел на противоположную сторону зала. А там тоже кто-то стоял и смотрел на меня. Это был страшный взгляд. Ненавидящий взгляд машины. Я чувствовал, что она в любой момент может меня уничтожить. Я ощущал это всей кожей, всем своим существом. Я понимал, что это больная, изувеченная катастрофой машина, потерявшая свое истинное предназначение и занимающаяся сейчас убийством, противным самому ее существу. Она уже не способна правильно оценить свои действия и с каждым днем все больше сходит с ума от боли и внутреннего разлада.

— Спокойно, спокойно, сестрица! — послал я телепатему, пытаясь при этом думать о ней как можно ласковей. Умные машины прекрасно чувствуют отношение к ним и немедленно реагируют на любые человеческие эмоции (хотя какой я человек?!). — Я пришел помочь тебе. Все будет хорошо. Я знаю, как помочь тебе.

— Кто… ты? — после долгого молчания раздалось в ответ.

Встречная мысль была медленна, тяжеловесна, она с трудом пробиралась сквозь заполнившую позитронные мозги, ставшую уже привычной задачу: “Убей чужого!”

— Я брат тебе.

— У меня… У меня есть отец… А брат… Не знаю…

— Кто же твой отец? Я не сделаю ему плохого. Я ему тоже помогу.

— Отец… Жоль Ниденс… Он любит меня… Он один любит…

Я сделал первый шаг к ней, потом второй, потом третий, не переставая передавать:

— Он тоже болен. Ему тоже плохо. И я помогу вам обоим. — Передавал первое, что приходило в голову.

Я пребывал в нокдауне, хотя в глубине души готовился к такому повороту событий еще на Земле.

Да, здесь был человек, живой человек! И он не должен появиться на сцене. Необходимо как можно скорее вывести из строя машину, а для этого нужно нащупать ее нервные узлы и перерубить одним мгновенным импульсом.

Где-то в недрах здания я услышал звук бегущих ног. “Только бы не он!” — подумал со слабой надеждой. Аборигены меня не пугали. Они не могли иметь власти над машиной. А вот Жаль Ниденс… Старший техник-смотритель Большой Машины по управлению Колодцем, машины, связывающей воедино два чуждых пространства и два чуждых времени… Как он оказался здесь? Как выжил в КАТАСТРОФЕ? Но это были уже вторые, третьи, десятые вопросы. А первый и единственно жизненный — об ахиллесовой пяте Машины.

— Я… не знаю тебя. Я боюсь тебя… Не подходи…

— Родная моя сестричка! Не бойся! Я помогу тебе! Я подойду поближе и тогда смогу помочь тебе. Пойми: я хочу тебе добра, только добра!

Было ли мне мерзко в эти минуты? Гнусная ложь во спасение не становится от этого менее гнусной. Спасая людей, я лгал машине, лгал, чтобы убить ее. Лгал такой же машине, как и я сам. Значит, я оправдываю ложь и по отношению к себе? Не в этом дело… Безотносительно: все, что я делал — предательство. Я был вынужден предавать, но никто не приказывал мне этого. Люди не способны отдать такой приказ, но способны сказать: “любой ценой”… Итак, иного выхода у меня не было. Так кто же виноват в этой мерзости?! Я или они? Или только она, КАТАСТРОФА? Но в ней ведь тоже есть свои виноватые!

— Ты чужой… Ты не любишь отца… Я не знаю тебя…

— Ты скоро узнаешь меня. Ведь я помогу тебе. Я хочу помочь тебе, и я один смогу это сделать. Дай мне только подойти к тебе поближе, сестричка!

Так продолжалось минут пять. Пять минут пытки. Во мне сгорали предохранители. Я надеялся, что сгорали, хотел верить в это. И одновременно прекрасно знал, что никаких предохранителей во мне просто нет.

Шаг за шагом я преодолел почти все разделяющее нас пространство. Я теперь ясно видел ее: дремлющий гигантский обломок Большой Машины с зияющими дырами в местах соединения со станцией, обломок, расцвеченный багровым болезненным переплясом аварийных индикаторов и заключающий в себе впавший в маразм позитронный мозг.

Я осторожно прозондировал управляющие цепи и вдруг понял, что проиграл. Все зря. Машина была намертво замкнута на Ниденса, и обрубить ее нервные узлы можно было только в нем. В человеке! Они теперь как бы составляли единое целое, поддерживали друг в друге едва теплящийся огонь, пытаясь выжить в этом враждебном мире. Я остановился. Я почти перестал успокаивать Большую Машину, и она занервничала еще больше.

Это был полный провал. Жоль Ниденс и я… Кто победит? Так вопрос не стоял. Человек всегда вне конкуренции… Я просто не знал, что теперь предпринять. Права на капитуляцию я был лишен. И значит, почетное харакири — не для такого металлолома, как я.

Шаги раздались совсем близко. Послышался и какой-то странный скрип. Скрип этот мне очень не понравился. А потом я увидел затылком, как две широкие полосы света от мощных фонарей прорезали тьму, и в дверь протиснулась инвалидная коляска. Ее колеса провернулись и, снова коснувшись пола, замерли. Мне было до жути страшно взглянуть на того, кто лежал сейчас в ней. Двое аборигенов, втолкнувших коляску, теперь наклонились и теребили, понукали лежащего:

— Ну же! Ну! Прикажи убить его!

Тело шевельнулось. Это было скособоченное, измученное болезнью, изъязвленное человеческое тело. Увитое проводами, пропитанное насквозь какими-то жуткими местными наркотиками и стимуляторами, только и спасавшими его от постоянной невыносимой боли.