Голубой период Займы

— Со мной все в порядке, — сумела выдавить я. — Просто смущена присутствием знаменитости.

— Ну, не стоит. Едва ли я первая знаменитость, с какой вы встречаетесь в своей жизни, не так ли?

— Ну да, только…

— Люди находят меня пугающим, — сказал он. — Но постепенно преодолевают свой испуг, а потом никак не могут понять, чего же боялись.

— Почему вы выбрали меня?

— Потому что вы неизменно вежливо просили, — ответил Займа.

— А если серьезно?

— Ладно. Есть и еще кое-что, хотя вы действительно просили вежливо. Я многие годы с удовольствием следил за вашими публикациями. Люди часто доверяли вам писать статьи о них, особенно под конец своей жизни.

— Вы говорили об уходе из профессии, а не о смерти.

— Как бы то ни было, это все равно отказ от общественной жизни. Ваши работы всегда казались мне правдивыми, Кэрри. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то обвинял вас в искажении фактов в ваших статьях.

— Время от времени случается, — призналась я. — Вот почему я всегда слежу за тем, чтобы под рукой была ИП, тогда никто не сможет упрекнуть меня в искажении его слов.

— В моем случае это не имеет особенного значения, — заметил Займа.

Я внимательно посмотрела на него:

— Есть что-то еще, какая-то еще причина, верно? По которой вы вынули из шляпы бумажку с моим именем?

— Я хочу помочь вам, — ответил он.

Говоря о Голубом периоде, большинство людей подразумевает эру по-настоящему громадных полотен. Под громадными я понимаю — громадные. Прошло немного времени, и его работы стали достаточно большими, чтобы здания и площади казались на их фоне карликами, достаточно большими, чтобы их было видно с орбиты. По всей Галактике возвышались над частными островами или поднимались из бушующего моря двадцатикилометровые голубые полотна. Расходы никогда не представляли проблемы, поскольку хватало меценатов, грызущихся друг с другом за право обладать самым последним и самым огромным творением Займы. Полотна все росли, и в итоге им уже требовались сложные высокотехнологичные механизмы, способные поддерживать их в вертикальном положении, несмотря на гравитацию и погодные условия. Произведения пронзали верхние слои атмосферы, выходя в космическое пространство. Они светились своим собственным мягким светом. Они загибались арками и расходились веерами, так что поле зрения наблюдателя было целиком и полностью насыщено голубым.

Теперь Займа стал необычайно известен, о нем знали даже люди, не питающие интереса к искусству. Он был странной знаменитостью-киборгом, творящим гигантские произведения, человеком, который никогда не дает интервью, никогда даже намеком не позволяет понять, в чем он видит смысл собственного искусства.

Но так было сотни лет назад. Займа даже приблизительно не стал еще самим собой.

Постепенно его творения сделались слишком необъятными, чтобы умещаться на планетах. И Займа беспечно двинулся в межпланетное пространство, создавая свободно плавающие голубые полотнища в десять тысяч километров длиной. Теперь он работал уже не с кистями и красками, а с целой флотилией роботов-саперов, разрывающих на куски астероиды, чтобы добыть материалы для его творений. Теперь уже целые звездные экономики соревновались друг с другом за право обладания его работами.

Примерно в это время я снова ощутила интерес к Займе. Я присутствовала на одном из его «лунных обертываний», заключении небесного тела в закрытый крышкой голубой контейнер, словно шляпу укладывали в коробку. Два месяца спустя он выкрасил в голубой цвет по экватору целый газовый гигант, и я снова купила билет в первый ряд. Еще через шесть месяцев он изменил химический состав проходящей мимо Солнца кометы, так что она протащила через всю Солнечную систему расцвеченный в голубой Займы хвост. Но у меня по-прежнему не было истории. Я продолжала просить об интервью и неизменно получала отказы. Одно я знала наверняка: за одержимостью Займы его голубым цветом кроется нечто большее, чем простая причуда художника. И без понимания сути этой одержимости не будет истории, только анекдот. А я не пишу анекдоты.

Поэтому я все ждала и ждала. А затем, как и миллионы других людей, я услышала о последнем произведении Займы и отправилась в фальшивую Венецию на Муржек. Я не надеялась на интервью или на какое-то новое понимание. Я просто должна была быть там.

Через раздвижные стеклянные двери мы вышли на балкон. По обе стороны белого стола стояли два простых белых кресла. На столе были напитки и ваза с фруктами. Иссохшая земля под никак не огороженным балконом круто обрывалась, и открывался ничем не заслоненный вид на море. Вода лежала спокойная и приветливая, и в ней отражалась серебряная монета заходящего солнца.

Займа жестом предложил мне сесть в одно из кресел. Указал на две бутылки с вином:

— Белое или красное, Кэрри?

Я раскрыла рот, чтобы ответить, но не смогла. Обычно в это мгновение между вопросом и ответом ИП безмолвно советовала мне, какую из двух возможностей предпочесть. Отсутствие исходящей от напоминалки подсказки привело меня в ступор.

— Мне кажется, красное, — сказал Займа. — Если у вас нет серьезных возражений.

— Это не значит, что я не могу решить за себя сама, — заявила я.

Займа налил мне бокал красного вина, затем поднял его к небу, рассматривая на свет.

— Разумеется, не значит, — подтвердил он.

— Просто все это немного странно для меня.

— В этом не должно быть ничего странного, — сказал он. — Вы жили именно так сотни лет.

— Вы имеете в виду — естественным образом?

Займа налил себе бокал красного вина, но, вместо того чтобы выпить, он просто вдохнул запах.

— Именно.

— Но в том, чтобы оставаться в живых спустя тысячу лет после рождения, нет ничего естественного, — возразила я. — Моя природная память переполнилась около семи сотен лет назад. Моя голова похожа на дом, в котором слишком много мебели. Чтобы внести туда что-нибудь, что-то необходимо вынести.

— Давайте на минутку вернемся к вину, — предложил Займа. — Обычно вы полагаетесь на совет вашей ИП, верно?

Я пожала плечами:

— Ну да.

— А ИП всегда предлагает вам одну из двух возможностей? Скажем, всегда красное вино или всегда белое?

— Все не так примитивно, — сказала я. — Если бы у меня имелось явно выраженное предпочтение одного перед другим, тогда, разумеется, ИП всегда рекомендовала бы мне только одно, а не другое. Но у меня такого предпочтения нет. Иногда мне хочется красного вина, иногда белого. А бывает и так, мне вообще не хочется вина. — Я только надеялась, что мое разочарование не слишком заметно. Однако после сложной шарады с голубой карточкой, роботом и кораблем последнее, о чем я хотела бы говорить с Займой, — о моей собственной несовершенной памяти.

— Значит, этот выбор случаен? — спросил Займа. — ИП с равным успехом может указать как на красное, так и на белое?

— Нет, ничего подобного. ИП следует за мной повсюду несколько сотен лет. Она сотни тысяч раз видела, как я пью, в нескольких сотнях тысяч ситуаций. Она предполагает, с высокой степенью вероятности, какое именно вино я предпочла бы в каждом определенном случае.

— И вы безоговорочно следуете ее совету? Я сделала глоток красного вина.

— Разумеется. Вам не кажется, что это было бы несколько по-детски, поступать наоборот, только чтобы продемонстрировать свободу собственной воли? В конце концов, меня, скорее всего, удовлетворит предложенный ею выбор.

— Но если вы не игнорируете ее предложения время от времени, не становится ли вся ваша жизнь набором предсказуемых реакций?

— Может быть, — согласилась я. — Но разве это так уж плохо? Если я счастлива, о чем мне переживать?

— Я вас не критикую, — произнес Займа. Он улыбнулся и откинулся на спинку кресла, несколько разряжая возникшее в процессе расспросов напряжение. — Очень немногие люди в наше время пользуются услугами ИП, верно?

— Я не знаю, — ответила я.