Вас зовут «Четверть третьего»?

Животное было занято кормом и не обращало на людей внимания.

– Этого не хватит, – сказал Борис, – пойдем еще.

Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно – отправляла в пасть по дветри веточки.

Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой.

Тысячелетняя спячка сказалась на ней: она будто забыла прошлое, а навое, действительно, открывала заново; остались только главные побуждения – есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий, не отходила от них и от лагеря, тем более, что друзья заботились о ней, и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно было проснуться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, страшно: четыре метра высоты, с полутораметровым хоботом, – и ребята старались не докучать ей. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда шли в лес за кормом, она следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке – возвращалась за ребятами, как тень.

Между тем, пора было думать о возвращении.

– А вдруг не пойдет? – тревожно спрашивал Василий.

– Пойдет! – уверял Борис.

И Маша пошла.

Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветвях показались листочки.

Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом заставила уважать себя и свою солидность. Ребята не могли тронуться, пока она полностью не насыщалась. Если пробовали идти – становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближних березах дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался и в общей сложности отнимал почти полдня.

Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.

Ребята шутили:

– Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!

На базу, в девяти километрах от Средне-Колымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. Решили, сначала пойдет Василий, предварить о наступающем чуде.

Но стоило ему отдалиться, Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А, может, чувствовала себя царицей, а их верными слугами и не хотела лишаться никого из них…

Пришлось прибегнуть к обману: навалили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы не пугались: идет мамонт.

С Василием пришел начальник базы. Маша, увидя нового человека, явно удивилась, но, видно, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за людьми в поселок.

Начальник базы, чувствуя за спиной тяжелое сопение, поминутно оглядывался и все уторапливал шаг, семенил впереди ребят…

У околицы встретились собаки, сначала накинулись с лаем, держась, однако, в почтительном отдалении, но Маша, опустив хобот к земле, дала такой устрашающий трубный звук, что все Шарики и Лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.

Надо ли говорить об удивлении, восклицаниях и междометиях, какими был встречен живой мамонт; о комиссиях, бесконечном фотографировании и обмерах животного? Маша относилась ко всему спокойно, пока возле были Борис и Василий; не видя их, начинала тревожиться, звать и добивалась своего: друзья приходили, и спокойствие восстанавливалось.

От поселка шла шоссейная дорога. Автомашины привлекали внимание Маши; она симпатизировала им, особенно грузовым, – считала за безобидных зверей. Но однажды на прииск пришел с двумя мотками кабеля большегрузный МАЗ. Его надрывное завывание – дорога была старой, МАЗ шел с пробуксовкой – чем-то обеспокоило животное. Маша подняла хобот, шерсть на затылке встала дыбом. А тут шофер, оставив машину, не выключил мотор, и МАЗ, попыхивая дымом, ворчал.

Маша находилась рядом, ветерок подхватывал дым, нес в сторону животного. Может, это и послужило причиной… Не успели ахнуть, как Маша ринулась к машине, – жерди забора треснули, как спички, – и через секунду МАЗ лежал в кювете вверх колесами. Мотор заглох, слышалось тяжелое дыхание зверя.

– Маша! Маша! – закричали Борис и Василий.

Животное обернулось, шатаясь, пошло к ним, роняя на траву капли крови, – на боку алела большая ссадина.

Это было первое происшествие с Машей, и оно особенно обеспокоило начальника базы, человека нервного, желчного, он все чаще стал подумывать, как освободиться от страшного зверя.

И ребята стали замечать – с Машей творится что-то неладное.

Она беспокойно внюхивалась в пряный июньский воздух, тоскливо трубила по ночам, дрожала мелкой дрожью, порываясь в тайгу, и все труднее было звать и удерживать ее.

Никто не знал, что с животным. А дело обстояло просто: Маша ждала и искала друга…

А тут на строительство пришли тридцатитонные самосвалы – громадные звероподобные машины.

Что-то случилось с сигналами, отсырели в сибирском климате, или уж так их выпустили с завода, но каждая машина пела по-своему: были басовитые, охрипшие, были звонкие, с визгом. Это беспокоило Машу, и начальник добился, чтобы ее временно поместили в более отдаленном лагере – в тридцати километрах от Средне-Колымска.

Выступили дождливым утром. В лесу было тихо, глухо; деревья в тумане казались неимоверно высокими, роняли на землю крупные капли; шерсть на Маше отяжелела, висела клочьями, и почемуто жалко было смотреть на эту громаду, ожившую в чужом мире и чужую всем.

Ребята тоже шли молча, чувствуя глубокую душевную боль.

У реки остановились. Паром не работал. В верховьях прошел ливень с ураганом, сорванные деревья в одиночку и группами плыли по воде; их кружило, сталкивало, обламывало в водоворотах ветви.

Все трое стояли у площадки парома – зверь и люди. Не знали, что делать. Смотрели на воду, слушали, как падают с деревьев капли. Паром сиротливо прижался к берегу, лишь канат, натянутый до предела, гудел, как басовая струна.

Вдруг над рекой пронесся далекий хриплый гудок. Это ревел самосвал. Какой-то глупый, наверное, молодой шофер вызывал паром, не понимая, что через такую воду паром не подадут.

Маша насторожилась.

Рев повторился – гулкий, страшный в тумане, будто прилетевшей из неведомой страны. Маша ответила долгим тоскливым призывным звуком, задрожала вся, глаза засверкали.

Снова с той стороны донесся рев, вибрирующий, низкий; ветер колыхнул муть тумана, гудок усилился. Маша вздыбила шерсть, ответила раздирающим фантастическим воем.

Видимо, забавляясь, шофер не прерывал гудка, и тоскливый рев несся над рекой, заполняя лес, воздух, врывался в душу. Маша рванулась по берегу в одну сторону, в другую и вдруг с разбегу кинулась в кипящую водоворотами, рвущуюся реку. Голос крови звал зверя.

А сигнал ревел, ревел беспрерывно. Шофер не видел, не знал о трагедии, разыгравшейся здесь, на берегу. Из воды поднялась коричневая спина животного, одиноко взметнувшийся хобот; самка рвалась на призыв, не зная, что ревет железная машина. Спина показалась еще раз и скрылась в тумане…

– Маша! Маша!.. – метались в отчаянии Борис и Василий.

Река отвечала шумом и треском сталкивающихся деревьев.