Чико

- Пойду прогуляюсь, - объявил Саломон. Ему было досадно - не потому, что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.

София покачивала сына в своих объятиях. "Хватит верещать!" - крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу затихла, и топот смолк. Как она дошла до жизни такой, София не знала. Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала - как. Обычная история: нищета, оскорбления и жестокие побои от отца - по крайней мере, мать Софии называла того человека ее отцом. По ходу сюжета София в четырнадцать лет становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме; игла, кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй улице. История из тех, что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. Софии случалось оказываться и на распутье, когда требовалось принять решение... но она неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она была молода, ее тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико, она, честно говоря, не знала: возможно, торговец, который сказал, что он из Олбани и жена к нему охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу булавки, а может быть, один из множества безликих клиентов, тенями проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала, что ее грех так раздул голову младенца еще в утробе и превратил малыша в бессловесного страдальца. Грех, а еще то, что как-то раз ее спустили с лестницы с ребенком на руках. Такова жизнь. София боялась Саломона, но боялась и лишиться Чико. Кроме сына, у нее ничего не было и ничего уже не предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и грубый, зато он не выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж больно ему нравится ее пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на содержание ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней и она не желала отдавать его в холодные, равнодушные руки государственного учреждения.

София прислонилась головой к голове Чико и прикрыла глаза. Совсем молоденькой девочкой она часто мечтала о ребенке... и в мечтах дитя представало безупречным, счастливым, здоровым мальчуганом, полным любви, благодати и... да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и почувствовала на щеке пальцы сына. София открыла глаза и посмотрела на него, на единственный темный глаз и на мертвый, белый. Пальцы Чико легкими касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила руку сына и ласково придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки врача, подумала она. Целителя. Если бы только... если бы только...

София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся осколок синевы. "Все еще переменится, - зашептала она на ухо Чико. - Не всегда будет так, как сейчас. Придет Иисус, и все изменится. В одно мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь. Придет Он в белых одеждах, Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои на нас обоих, и тогда, о, тогда мы взлетим над этим миром - высоко, так высоко... Ты веришь мне?"

Чико не сводил с нее здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то исчезала.

- Ибо обещано, - прошептала она. - Будет сотворено все новое. Всяк будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы с тобой, Чико. И мы с тобой.

Открылась и с глухим хлопком закрылась входная дверь. Саломон спросил:

- О чем шепчемся? Обо мне?

- Нет, - сказала она. - Не о тебе.

- Оно бы лучше. А то как бы я кой-кому не надраил жопу. - Пустая угроза, оба это знали. Саломон рыгнул - отрыжка походила на дробь басового барабана - и двинулся через комнату. Перед ним по полу прошмыгнул еще один таракан. - Едрена мать! Откуда они лезут, сволочи? - Понятное дело, в стенах этих тварей, должно быть, обреталось видимо-невидимо, но, сколько Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла выскочил второй таракан, крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперед и притопнул. Таракан с перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона опустился вторично, а когда поднялся, таракан остался лежать, превращенный в нечто желтое, слизистое, кашицеобразное. - Свихнешься с этими тварями! - пожаловался Саломон. - Куда ни глянешь, сидит новый!

- Потому что жарко, - объяснила София. - Когда жарко, они всегда вылазят.

- Ага. - Он утер потную шею и коротко глянул на Чико. Опять эта ухмылка. - Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери, смешного?

- Не разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.

- Черта с два он понимает! - хмыкнул Саломон. - Там, где положено быть мозгам, у него большая дырка!

София встала. Желудок у нее сводила судорога, зато лицо оживилось, глаза блестели. Бывая рядом с Чико - касаясь его - она неизменно чувствовала себя такой сильной, такой... полной надежд.

- Чико - мой сын, - в ее голосе звучала спокойная сила. - Если ты хочешь, чтобы мы ушли, мы уйдем. Только скажи, и мы уберемся отсюда.

- Да уж. Рассказывай!

- Нам уже приходилось жить на улице. - Сердце Софии тяжело колотилось, но слова, вскипая, переливались через край. - Можно и еще пожить.

- Ага, готов поспорить, что люди из соцобеспечения будут в восторге!

- Утрясется, - сказала София, и сердце у нее в груди подпрыгнуло; впервые за очень долгое время она действительно поверила в это. - Вот увидишь. Все утрясется.

- Угу. Покажи мне еще одно чудо, и я сделаю тебя святой. - Он гулко захохотал, но смех звучал принужденно. София не пятилась от него. Она стояла, вскинув подбородок и распрямив спину. Иногда она становилась такой, но ненадолго. По полу, чуть ли не под ногой у Саломона, пробежал еще один таракан. Саломон притопнул, но проворства таракану было не занимать.

- Я не шучу, - сказала София. - Мой сын - человек. Я хочу, чтобы ты начал обращаться с ним по-человечески.

- Да-да-да. - Саломон отмахнулся. Он не любил говорить с Софией, когда в ее голосе чувствовалась сила; он тогда невольно казался себе слабым. И вообще, для скандала было слишком жарко. - Мне надо собираться на работу, - сказал он и, начиная стаскивать волглую футболку, двинулся в коридор. Мысленно он уже переключился на бесконечные ряды ящиков, сходящих с ленты конвейера, и на грохочущие грузовики, подъезжающие, чтобы увезти их. Саломон знал, что будет заниматься этим до конца своих дней. Все дерьмо, сказал он себе. Даже сама жизнь.