Собрание сочинений в 10 томах. Том 6. Сны фараона

Демонический круг сомкнулся с астрологическим.

Дальнейшее развитие темы сулило новые открытия. Висенте настораживали совпадения, подобные симпатическим соответствиям, которыми зиждется волшебство.

Возможно, смерть брата Лоренцо в Толедо и была случайна. Но как пройти мимо того, что именно там, в старой королевской столице, диабло [9] был признан, как факт?

Впервые слово «диаболос» было употреблено александрийскими богословами в греческом переводе «Ветхого завета» еще в третьем веке до н. э. Херувима, отпавшего от бога, евреи именовали Сатан, т. е. «противник». Отсюда «сатанас» в «Новом завете». На латыни греческое «диаболос» транслитерировалось в диабулус, а имя Сатан осталось без изменения.

Как персонифицированное зло, дьявол имеет множество ипостасей: он и Вельзевул, вернее Баал-Зебуб — «Повелитель мух», и Асмодей — вредоносный демон, и Аполлион — ангел с впадиной на месте зада, чье имя Абаддон — бездна, Бегемот и Левиафан. Под разными видами являлся он отцам пустыни — первым святым отшельникам, что укрылись от скверны мира в бесплодных дебрях египетских песков. Одному Иеронимусу Босху оказалось по силам запечатлеть мерзкие личины, осаждавшие Святого Антония.

Но мировое зло — лишь философская категория, антоним добра. Как сущность и личность, дьявол был легализован только в 447 году на соборе в Толедо.

«Почему именно туда отправился, чтобы обняться со смертью, бедный чернокнижник Лоренцо?» — спрашивал и спрашивал себя просвещенный теолог.

Принадлежа по праву рождения к знатнейшему роду Гусманов, он питал к церкви Марии дель Бланка и свой особый интерес. Глубоко-глубоко под узорными звонкими плитами покоились кости дальних родичей — крестоносцев и конквистадоров, доблестных рыцарей Андалузии.

Наконец, последнее, но далеко не второстепенное. Знаменитая церковь когда-то была прославленной синагогой, и это тоже могло иметь определенное касательство к брату Лоренцо. Почему он выбрал для своих упражнений «Книгу Сияния»? Чего искал в трактате великого каббалиста?

Висенте решил непременно съездить в Толедо. Пусть не в самой церкви, но в богатых архивах кардинальского диоцеза, [10] или еще где-нибудь, непременно обозначится указание.

Отстояв ночную литургию, которую хор братьев закончил градуалом Sederunt, он пустился в дорогу.

Но еще долго звучало в ушах:

По собственной воле свободной бросил он вызов князьям преисподней, назвав, пусть мысленно, их имена. Кругленький толстячок с зарастающей тонзурой, облаченный в коричневую сутану и подпоясанный вервием. Широкополая черная шляпа защищала его от солнечных стрел, надетые на босу ногу сандалии привычно отсчитывали шаги. Гордый идальго, принявший смиренный обет нищеты, Дон-Кихот с внешностью Санчо Пансы, Висенте с головой окунулся в калейдоскопическое мелькание вывесок, лиц и машин, в пекло дымящихся улиц. Дойдя по Калья Карбонел и Моран до пересечения с Клаудио Марчело, он сел в автобус, который повез его к автовокзалу. До отправления экспресса «Кордова-Толедо» оставалось ждать полчаса.

Висенте купил вафельный конус с шариком ванильного мороженого и устроился под тентом.

Так, вполне буднично началась его чреватая неожиданностями авентира.

Он знал Священное Писание почти наизусть, любил историю и свою страну. Это был его мир, где не существовало ни рубежей, ни розни языков. Уже в самом имени древней столицы испанских королей, куда он ехал, наслаждаясь прохладой и комфортом скоростного автобуса, чуткое ухо гебраиста различало исходное Toledoth — город царей. То же значение! И в названиях кварталов слышались отголоски Святой земли: Эскалон — от Ашкелона, града колена Симеонова, Макведа — от Македы Иудиной, Иенес — от Дановой Йоппы.

До указа Фердинанда и Изабеллы, за которым последовало изгнание евреев, Толедо, как и Кордова, был процветающим центром энциклопедической культуры. Христианине, иудеи и мавры в добром согласии поддерживали жертвенный костер перед священным алтарем Создателя Вселенной, вдохнувшего живую душу в Адама, праотца всех народов Земли.

Особенно славилась Толедская школа переводчиков, обретшая кров на Плаца де Лa Юдериа, возле главной синагоги, возведенной в двенадцатом веке при Альфонсо Восьмом. Самуэль Леви, казначей и друг Педро Кастильского, мечтал превратить ее в новый храм Соломона. О том, как выглядела площадь в те времена, сохранилась масса восхищенных свидетельств. Со всех концов света съезжались сюда торговые гости. Персидские ковры, дамасские шелка и булат, индийские адаманты и перлы, арабские духи в узорных флаконах тончайшего стекла, кашмирские шали и специи из далекого Серендипа — все сокровища полумира по морским и караванным путям стекались в Город царей.

Молитвенный дом был выстроен в мавританском стиле: беломраморные аркады, растительный узор капителей и фризов, звездчатые переплеты окон. Рисунок сливался с орнаментом, филигранное плетение перетекало в золотую вязь письма. «Звон серебра и сладость меда», — говорили очевидцы.

Художник Эль Греко, живший в соседнем доме, приходил полюбоваться свечением мрамора в лунной ночи.

Алтарь Бога Отца обрел крест Бога Сына почти сразу же после рокового указа. В тот достопамятный год Кристобаль Колон открыл Америку, а Орден рыцарей Калтравы основал свое приорство в новообретенных стенах Марии Бланки. И кавалеры боевых орденов Сантьяго, Алконтара и Монтеса, не имея на то уставного права, тоже начали собираться под ее кружевные своды по особо торжественным дням.

«Остались глиняные кувшины, но улетучилось вино», — грезил Висенте. И, словно в ответ на мысль, на выжженном холме черной тучей обозначился исполинский телец: реклама винных заводов. И открылась ломаная линия крепостных стен с прямоугольными башнями и зубцами, и сразу все, что за ней — могучий монолит Алькасара, сросшиеся, как кристаллы в друзе, готические шпили, крыши, купола.

Превозмогая легкое головокружение, Висенте влился в поток туристов, растекавшийся по водостокам улочек и лоткам площадей. Он отдался течению, и оно вынесло его на залитую солнцем брусчатку, где, в насмешку над временем, были свалены груды неходового товара: седла, латы, бомбарды, мечи. Сувенирные мелочи раскупали довольно бойко. Золотой толедский узор на черненной стали по-прежнему привлекал любопытные взоры. Дамские украшения и миниатюрные шпаги шли нарасхват. Вырваться из столпотворения оказалось непросто. В церкви, к облегчению Висенте, было все-таки не столь многолюдно. Коснувшись чаши и преклонив колено, он осенил себя крестным знамением.

Немыслимой синевой горели высокие окна и золотые письмена излучали свет сокровенной мудрости. Висенте легко читал арамейские буквы, и арабское куфическое письмо не заставляло его напрягаться. Но коль скоро глаза приходилось вести справа налево, то даже знакомое виделось словно бы в новом ракурсе. Внимание привлекли свисавшие с потолка сталактитовые соты. Повинуясь привычке навязчивого счета, Висенте пересчитал филигранные арки. Их оказалось двадцать две — по числу букв в алфавите.

Слишком поздно он понял, что это и было вожделенное указание.

Предначертанное записано неразгаданным кодом в хитросплетении мировых линий. Не на том, так на этом извиве дает оно знать о себе. Как иголку магнит, влекло потомка Гусманов к гробовым плитам с фамильным рисунком котла.

«Брат дон Педро де Сильва, комендадор Охоса, сын величайших властелинов Рибейра, умер в последний день января 1500», — читалась полустертая эпитафия у Восточной стены. И на Севере, и на Юге лежали под геральдическими досками благородные кости:

«Дон Гранди, рыцарь…»

«Телло Рамирес де Гусман, комендадор Мораталаза, сын Рамиро Нуньеса де Гусман и Донны Хуаны Карильо, умер 7 августа 1588, в возрасте 83 лет…»