Улыбка капитана Дарванга

Скоро судьба Кхена пересеклась с большой политикой. Пропахший жареной рыбой Лиенлап засуетился и пошел судачить о новостях из столицы, о том, что его величество подписал конституцию... Лавочники не знали, что это такое, но на всякий случай перестали отпускать в долг. А весной была объявлена широкая избирательная кампания.

Один из кандидатов в мэры, ища поддержки горожан, решил припудрить несколько самых вопиющих городских язв. Начал он с призрения сирых. Кхен, давно уже рывшийся на свалках и отнимавший гнилое мясо у собак, пользовался на окраине славой несчастнейшего из детей, а потому послужил кандидату хорошей рекламой. Мальчика поместили в Приют принцессы Тао, где воспитывались сыновья погибших офицеров, незаконные отпрыски сильных мира сего - словом, маленькие существа высших воплощений. Газеты умилились поступком кандидата, потом в эти газеты завернули жареную рыбу. А Кхен Дарванг, одетый в серую униформу с чужого плеча, играл в приюте роли помощника сторожа, ассистента судомойки, рассыльного полотера и даже временами - роль живой боксерской груши для старших воспитанников. Только теперь ночами было у него два занятия: плакать вслед пролетающим Теням и с упорством древоточца одолевать на чердаке пособия по математике, физике, аэродинамике...

С тех пор сохранял капитан Дарванг редкую невинность ума. Бомбардировщики не были для него ни машинами массового убийства, ни косвенными виновниками нищеты и смерти родителей. То есть он-то, разумеется, знал все это, но не допускал до сердца. Кресло пилота было фокусом всех стремлений, расплатой за муки детства, троном, единственной опорой достоинства...

Здоровяки-блондины из Комитета по контролю над всеобщим разоружением, столь беспечно обдиравшие броню и башни с танков, передававшие артиллерию противоградовой защите и переоборудовавшие авианосцы в плавучие курорты, уже надымили своими сигаретами на плацу и подбирались к ангарам. Чудовищу, созданному для бомбежки и стрельбы ракетами, мирной службы не нести. Его ждали автогенный резак и печь. Существование Кхена оканчивалось также, ибо он был лишь человеческой половиной крылатого кентавра.

Уйти в гражданскую авиацию? Что ж, летчику такого класса везде зеленый свет. Но каково после высотного блаженства, после власти над молниями сновать ткацким челноком взад-вперед, перетаскивая сонных торгашей и орущих младенцев? Или, скажем, подбирать лишайных овец, будучи пилотом санитарной машины...

Кхен Дарванг колебался недолго. Он был готов сдать самолет посланцам Комитета. А затем, следуя мужественным заветам предков, вернуться в колесо перевоплощений - санскару. Может быть, следующая жизнь окажется более удачной.

Он уже пролетал здесь однажды, совершая пробное захождение. Тогда по высокогорному лугу потревоженным жучиным гнездом разбегались овцы, мелькали фигурки пастухов. В этих краях еще помнят королевские бомбовозы. Сегодня пусто. Зеленая равнина клонится к северу, словно огромное опускающееся крыло. И вдруг - обрыв: серые, красноватые слои. Большая река на дне ущелья чуть ли не втрое раздулась после недавних ливней, и цвет у нее хмурый, свинцовый. По левую руку желтеют тростниковые крыши деревни. За ними топорщится, сплошь забив проход между скалами, тусклый предосенний лес.

А дальше, нависая над покоем жилищ, откосы выпячены тяжестью озера. Вот она, заоблачная чаша: массивный венец голого камня, редкие осыпи с корявыми елями, длинные тени на темном зеркале. Лишь птицы да козы могут напиться из самого неприступного в мире водоема.

Кхен уже смотрел не в обзорное стекло, а на телеэкран наведения, где в грубо контрастных цветах отражались те же утесы, и овал неподвижных вод, и скользящий по нему треугольник самолета. Неотрывно смотрел он, уже покорный одному чувству цели, а пальцы пилота как бы сами собой плясали по тумблерам, цеплялись за верньеры. И вот вплыли в раму две фосфорические черты, и гонялись друг за другом, пока не сложили крест. Крестом пометил Кхен налетающий берег.

Теперь можно расслабиться и сложить руки на груди. Автоматика откроет в нужное время люки, и луч лазера одну за другой проводит бомбы. Да, можно сложить руки. И даже закрыть глаза.

Прет Меам пришел накануне того дня, когда капитану Дарвангу предстояло сдавать самолет.

На базе еще действовал контрольный пост, но это была чистая видимость. Часовые документов не требовали и особенно охотно пропускали крестьян с корзинами, взимая дань свежими плодами или глотком деревенского вина. Не отвечая на шутки, Прет откупился парой манго и теперь стоял посреди двора, озираясь в поисках кого-нибудь из офицеров.

Ему повезло больше, чем он ожидал.

В последний раз (подумать только - в последний!) сменив замасленный комбинезон на парадную форму, шагал к проходной Кхен Дарванг. Походка стремительная, руки за спиной, орехово-смуглая маска - точно у божка на домашнем алтаре.

Прет был зорок, как положено горцу, и потому сразу узнал соплеменника в низкорослом, вкрадчиво-торопливом, темнокожем капитане.

Это было еще отвратительней - офицер-кхань. Но Прет одолел себя, ибо так велели старейшины. А еще - лежал в сарае собранный рис, и женщины терли его ручными жерновами, и дети играли кукурузными початками, и в стареньком храме отец Ба Кхо полировал пемзой только что высеченную им статую владыки рая - Амитабы. И все это надо было спасать...

- Господин мой...

- Я ничего не покупаю, парень.

Так и есть, десятки лет городской жизни не в силах справиться с резким, от родителей унаследованным говором кханя.

- Господин мой, сдается мне, вы из наших краев.

Раньше, в счастливые, вернее, наполненные до краев и неощутимо быстрые дни служения самолету, Кхен, возможно, и вовсе не ответил бы молодому крестьянину. Прошел бы мимо, не шелохнув и ресницами. Сейчас душа была смягчена и открыта. Пилот готовился оставить мир, не отягощая свою карму малейшим причинением зла. Потому и остановился.

"Из наших краев..." Ну что ему сказать, высушенному горным солнцем кривоногому дикарю? Белая головная повязка, литые мускулы в разрезе холщовой рубахи, красный жилет, черный пояс-шарф - небось двадцать восемь оборотов вокруг талии, по числу наиболее чтимых горцами бодхисатв... Только вместо легкого ружья с медными украшениями в руке корзинка, прикрытая чистым полотном. Смотри-ка, и кханей разоружили, перевернулся мир...