Находка у Белых Камней

Учитель Ворличек облегченно вздохнул. Итак, удалось преодолеть еще одно препятствие. Он взглянул в окно, посмотрел, как захлопнулась дверца зеленой машины, потом вернулся к письменному столу, отодвинул кипу тетрадей и открыл верхний ящик - тот, что был заперт на ключ. Очевидно, он вовсе не торопился в кино, как уверял журналиста. Из самой глубины ящика он достал плоский футляр от старой батарейки, внутри вместо батарейки была вата, а на ней лежал блестящий серебристо-зеленый брусочек величиной с два куска сахара. Бросив взгляд в окно и убедившись, что машина действительно уехала, он нажал выступ на узкой стороне брусочка. Послышался неравномерный стук первых крупных капель дождя - этакие брызги, кропящие теплую пыль; человек подымает голову, видит, как нежданный порыв ветра раз-другой шевелит ветви, - и снова тишина. Господи, скорей бы уже началось, пусть хоть град выпадет, только б началось... И вот в освобождающем шуме дождя рождается, крепнет и разрастается музыка, настойчивая и мощная, как льющаяся с неба вода. Тщетны попытки укрыться под кроной дерева или прижаться к стене дома, вокруг все заполнили проливной дождь и музыка. Потом все стихает - мир заливают глубокие голубоватые тона, наступают сумерки, и в них из какой-то беспредельной дали доносится шепот. Так может звучать только голос женщины, знающей, что, кроме затихающего дождя, ее никто не слышит. Она шепчет: "Акела, но севири палеату. Акела, Акела..." Учитель кладет зеленый брусочек на стол, но не зажигает огня, хотя уже слишком темно, чтобы проверять тетради.

Судя по поведению учителя Ворличка, отнюдь не соответствовавшему намерениям, о которых говорил он журналисту, по тому безразличию, с каким он отодвинул тетради и ничуть не торопился к восьми часам в кино, судя по лицу Ворличка, на котором можно было в полумраке разглядеть какое-то странное блаженство, смешанное с тревогой, и, наконец, по тому, что крохотный брусочек своим серебристо-зеленым цветом подозрительно напоминал цвет обнаруженного в могиле ножа, - можно было сделать вывод, что рассказ учителя состоял из умолчаний и уверток, из смеси лжи, полуправды и истинной правды. Впрочем, в каждом из нас кроется художник или лгун, называйте это как хотите, но неровные камешки совершенных нами поступков мы подчищаем наждаком воспоминаний, с одной стороны, и фантазии - с другой, оттачиваем их, создавая сверкающие грани, и лишь после этого нанизываем на нить воспоминаний. А раз так, не в чем упрекать Ворличка, главное, что его рассказ сохранил стройность. Гораздо важнее, что мы можем с достаточной вероятностью восстановить все, что он делал в то утро, когда так торопился к бульдозеру, урчавшему на склоне у Белых Камней. Шпателем, старым кухонным ножом и щеточкой осторожно очищал Ворличек каждую косточку; остатки скелета, спустя столько тысячелетий выступившие из влажной земли, величественно освещало нестареющее солнце. Охотник покоился на спине, положив одну руку на грудь. Вскоре подле второй, вытянутой руки Ворличек обнаружил грубый каменный топор и нож. А внизу, под ребрами, которые сломились под тяжестью земли и напоминали беспорядочную стайку птиц, спящих с распростертыми крыльями, под прижатой к груди левой рукой, подле остатков позвоночника лежало нечто, на первый взгляд похожее на коричневатый голыш. "Вероятнее всего, какой-нибудь амулет", - подумал учитель и положил его в портфель вместе с топором и ножом. А может, украшение или драгоценность, которой охотник, по-видимому, очень дорожил, если даже в могиле держал на сердце. "Вот видишь, дружище, - думал Ворличек, - и следа от твоего сердца не осталось, а от твоей любви, преклонения или страха сохранился только вот этот жалкий грязный камешек, да и его едва не раздавил бульдозер..." Не стоит продолжать описание работы Ворличка по вскрытию могилы, кропотливой расчистке метелочкой, просеиванию каждой щепотки земли, чтобы ничего не упустить, ни одного зуба. В этом отношении учитель не обманывал журналиста. Верно и то, что к работе над топором, ножом и амулетом он приступил дома лишь через неделю и тогда перед ним сквозь слой земли вдруг блеснул зеленоватый металл ножа. Ворличек сидел над открытой им серебристо-зеленой вещицей, опустив руки на колени, с горечью убеждаясь в том, что он не Шерлок Холмс и не открыватель Трои Шлиман, что самостоятельно не сумеет увязать открытые им факты. Да они, черт возьми, никак не увязываются, ведь каждый - совсем из другого мира и они вовсе не подходят друг к другу! Поэтому, раздраженный своим бессилием, он побежал заказывать на утро телефонный разговор с Академией. Когда он возвращался домой, было темно и тепло, перед национальным комитетом поблескивал единственный в деревне желтый фонарь, в садах отчаянно стрекотали кузнечики, а над Белыми Камнями подымался месяц, твердый и блестящий, как раковина на берегу. Тогда Ворличек вспомнил, что кроме охотничьего ножа у него на шкафу лежит еще камешек - украшение или амулет. Что это может быть, почему охотник дорожил им больше, чем своим драгоценным ножом, даже после смерти держал на груди и никому не отдал, ни брату, ни сыну (впрочем, признавали и ценили тогда родство?), почему доверил свое сокровище лишь земле, как самого себя, а спустя много тысячелетий земля отдала его учителю Ворличку? Весь остаток пути домой он бежал и с облегчением вздохнул, лишь когда перед ним на листе чистой бумаги лежал этот комок земли, освещаемый настольной лампой. Он осторожно взял его в руки. К половине второго ночи камешек превратился в крохотный зеленый брусочек. "Я ничего больше не вижу, у меня уже в глазах рябит. С ума сойду от этого амулета!" Он погасил свет, натянул одеяло на голову и твердил в темноту: "Сплю, знать ничего не знаю". Но через полчаса снова зажег свет, вытащил из ящика лупу, которую перед каникулами конфисковал в пятом классе, и миллиметр за миллиметром обследовал зеленый брусок. Искал какое-нибудь соединение, щель, трещину. Нельзя ли его разобрать? И на одной из узких граней обнаружил крохотный выступ. Проведя по нему пальцем, спрашивал себя, не след ли это, оставленный коррозией? Или вмятина от удара? А может, это элемент конструкции? Но в чем же дело? Нажал выступ. Что-то тихонько щелкнуло. Потом послышался звук, напоминающий шелест и падение сухих листьев, а может, ветер, проснувшийся в полдень над полем, проникнутым зноем ожидания, и вот уж колосья покорно склоняются, колышатся, эта плавная рябь чем-то похожа на чувство, возникающее, когда проводишь рукой от щиколотки к бедрам, это музыка, которая тебя обволакивает и снова замирает, и сквозь молчание доносится голос женщины, которая знает, что ее не слышит никто, кроме затихающего ветра. Она шепчет: "Акела, но севири палеату. Акела, Акела..." Снова слабый щелчок - и наступает тишина.

Утром Ворличек проснулся от голода, колени у него дрожали, потому что он сидел в пижаме, скорчившись за письменным столом, на котором тускло и ненужно горела лампа. Он погасил свет, сделал три приседания, но четвертого не закончил, сообразив, что все происшедшее не было нелепым сном: на столе вправду лежала эта вещица. Серебристо-зеленый брусок величиной в два куска сахару. "Ладно, в эпоху палеолита кроме каменных топоров, костяных скребков, игл и наконечников для копий делали магнитофоны. И один из них я нашел. Он работает сейчас, спустя двадцать тысяч лет. Все в порядке. Меня зовут Ворличек, сейчас я возьму себя за руки, поведу к автобусу и поеду в город к психиатру". Он сел на кровать, накинул на плечи одеяло, воображая, что это медвежья шкура, и представил себе: ночью над лесом вспыхнуло небо. Оно разгоралось, и одновременно с невероятной быстротой нарастал грохот. В одной из четырех хижин расплакался ребенок, в селении злобно и отрывисто залаяли собаки. Лишь двое самых отважных мужчин выскочили из хижин. Пролетавшее огненное сияние швырнуло их на колени. Охотник на медведей дрожал от ужаса, но все-таки осторожно, краешком глаз поглядывая вверх, увидел, как светлая полоса скрылась где-то за Белыми Камнями. А затем оглушительный треск и... темнота. Угрожал селению небесный бог огня и грома? Начнется наводнение, которое все сметет на своем пути? Однако ослепленные было вспышкой глаза снова различают на небосклоне звезды. Не спустился ли в их леса добрый бог небесных светил? Но почему же такая вспышка, такой невыносимый грохот? Охотники вернулись к женам и детям, уселись у входа в хижины, положив поперек порога каменные топоры. Если грозный бог придет сюда, мы убьем его. Спите! Если собаки не перестанут выть, мы их тоже убьем. Спите! Утром никто не отважился выйти за пределы селения. Четыре хижины, четверо мужчин, четыре топора, если угрожает какая-то неведомая сила, пускай приходит. Четверо мужчин, четыре топора ждут ее. Солнце всходит, оно такое же, каким было, вот оно уже над головой. Охотник на медведей встал, показал рукой на Белые Камни. Скалы. Старый олень. Мясо. Захватив свой топор, он скрылся в лесу. Трое оставшихся подсели ближе друг к другу, четырехугольник топоров превратился в замкнутый, ощетинившийся во все стороны треугольник. Оставшиеся мужчины твердили: "Ночь, грозный бог ночи, смерть!"