Погонщик мулов с бульвара Клавы

Каждый раз, попадая на крупный объект, он изумлялся количеству специалистов. С каждым разом их становилось все больше, а поле деятельности все сужалось, и все труднее было разобраться, кто правит весь этот бал, и все труднее верилось, что где-то есть человек, который представляет себе все сооружение в целом.

Так вот, первый раз он очутился на муле помимо своей воли там, в командировке. Вместо шума стройплощадки — тишина и простор, дорога, облако белой пыли за повозкой, скрип колес, размеренная поступь мулов. Вместо лица бестолкового мастера — небо обалденной синевы. «Сейчас такого не делают», — подумал Алексей Павлович и очнулся, то есть вновь оказался в недостроенном зале и увидел перед собой бестолкового мастера.

Кажется, никто не заметил его кратковременного отсутствия. Они продолжили спор. Инженер настаивал на том, что делать нужно так, как указано в проекте, мастер гнул свою линию: делать нужно, как быстрей, что и будет — как лучше. Махнув рукой, Алексей Павлович ушел. Ему надоело. А мастер и знал, что надоест.

Второй раз он неожиданно превратился в погонщика во время встречи…

…им не узнать, что мы думаем. Многие из них уверены, что мы не умеем думать вообще.

Прежде, до этого моего дома, я переключалась, строя дома. Теперь — сидя у окна. У того, что выходит в церковный двор. И двор, и храм видны зимой, когда опадают листья на деревьях. А летом даже голубые в золотых звездах купола не просматриваются сквозь густые кроны.

Но все равно приятно смотреть на тихую пустынную улицу, ведущую к храму, на старушек, спешащих к службе. Они несут яблоки и мед на Спас, цветы и ветки на Троицу, на Маковой, а в один из весенних дней, на Страстной неделе, расходятся из церкви, держа в руках горящие свечи.

Но и когда нет старушек и пуста улица, все равно приятно сидеть у окна. Если бы только у меня было чуть больше времени для этого. А то ведь успеваю выглянуть утром, чтобы узнать, какая погода, и вечером, открывая форточку.

А если задержаться у окна чуть дольше и посмотреть на ветки чуть пристальней, можно увидеть не только церковный двор, вернее, совсем не двор. Другая, какая-то совсем нездешняя растительность — оливы, или, может быть, апельсины, маленькие дома из светлого камня, оплетенные виноградными лозами, запряженные в повозки странные животные, не то лошади, не то ослы, кажется, они называются мулы.

Однажды даже удалось разглядеть извозчика, или — как его правильно называть? — погонщика, кажется. Он похож на одного инженера. Был у нас в редакции на встрече за круглым столом. Мы собирали тех, кто строит АЭС на нашем полуострове. И раньше нормальные люди не хотели, чтобы такую станцию строили здесь, а уж после взрыва… Но этот инженер успокоил:

— Сейчас о перепрофилировании на другой вид топлива не может быть и речи. Практически закончено строительство первого реактора.

— Слава богу, до четвертого еще далеко, — облегченно вздохнул кто-то из наших.

Строители слегка обиделись, но беседу завершили достойно. Над некоторыми из них незримо витал ореол великомучеников. Они побывали на месте аварии сразу после взрыва, а некоторые принимали участие в восстановительных работах, потом лечились. Но об этом как раз говорили неохотно и на все вопросы отвечали односложно: нормально, обстановка контролируется. Вот о новой станции, которая только готовится к работе и в непосредственной близости от нас, они распространялись с удовольствием. Мы их удовольствия что-то не разделяли. Беседа шла вяловато, постоянно затухала.

Этот, похожий на погонщика, заверил, что вентиляция, за которую отвечает его отдел, будет в полном порядке.

— Что позволит всем нам благополучно вылететь в трубу, — снова подал голос кто-то из наших остряков.

Кажется, Лисович фамилия этого инженера. После завершения официальной части, попивая чаек в нашем отделе, он попытался продолжить общение на несколько ином уровне. Ему это вполне удалось. Телефон я дала…

— Спать хочешь? — Это у меня спрашивают люди в белом.

— Нет, хочу пить.

— Пить нельзя. Сейчас спать будешь.

Потолок упал на лицо, и меня не стало…

…в редакции. Прежде у него было мало контактов с журналистами. Откуда-то из книг, фильмов сложилось впечатление, что журналисты — это мужики, прокаленные дорогами, циники, весельчаки, легко делающие какое-то свое флибустьерское дело.

Пришли к ним, а тут просто контора. Дядечки какие-то плешивые в потертых пиджачках. Ехидные тетки с жадными глазами одиноких женщин, занятых партийной работой. Жажду свою маскируют богемными манерами. Их сигаретки, их рискованные шуточки вызывают неизбывную жалость и убивают всяческое желание перевести общение с ними в иные сферы.

Поначалу Алексей Павлович даже слегка растерялся, особенно когда плешивые дядечки стали острить по поводу реактора и трубы, в которую все мы должны вылететь. Понимали бы что, Господи! Какие все умные теперь стали. Как гром грянул, так не то что креститься, лоб себе расшибить готовы. А толку? Да что с ними, с дилетантами, разговаривать. Специалисты по постановке проблем.

Себя Алексей Павлович считал не сильным специалистом, но так, средним. Таких много, таких большинство. Они средне знают, средне любят и средне делают свое дело. А все вместе творят тот самый средний уровень жизни, при котором едят и пекут среднего качества хлеб, печатают и читают средней паршивости книги, работают на самых средних станциях… Взрыв, правда, был совсем не средний. Но не им, этим дилетантам, рассуждать.

Так думал, все более распаляясь, А. П. Лисович, находясь в доселе незнакомой ему, какой-то агрессивной среде. А была-то это всего лишь средняя, областного робкого размаха газета.

Успокоился он, когда позвали в какой-то отдел чай пить. Здесь он почувствовал себя вполне в своей стихии. Дамочки томились, даже себе не признаваясь в причинах своего томления.

Потянувшись за чашкой, он вдруг увидел в своей вытянутой руке кусок витой веревки, а перед глазами круп мула. Была жара, воздух дрожал и плавился, мулы еле брели. Он, их погонщик, тоже устал, хотел скорей домой, хотел смыть с себя пыль, вытянуться в тени дерева, съесть свежую лепешку с кислым молоком. Добравшись до дому, он и о животных не забудет. Распряжет их и накормит, даст воды, а поздно вечером, когда спадет жара, отведет на реку купать.

Тупые мулы будто бы не знают, что их ждет впереди, и еле плетутся, разморенные жарой. Их широкие ленивые спины так и просят веревки.

Погонщик занес руку, но не успел опустить ее. Услышал смех.

Дорога шла в гору. Там, за холмом, на его противоположном склоне, начиналось селение. А сейчас с холма ему навстречу спускалась женщина. Это ее смех заставил застыть в воздухе веревку. Кажется, прежде они…

…Два одинаково сильных желания тащили меня из глубокого сна. Еще не открыв глаза, не сообразив, где я, что я, почувствовала, что хочу курить и молиться. Даже смешно стало. И рассмеялась. Но смеха не услышала. А услышала стон. Глубокий, протяжный, громкий.

Здоровые парни, которые тащили носилки с моим почти что телом, а потом еще что-то там делали, теперь наклонились надо мной, один тряс меня за плечо и просил:

— Ну скажи, что там? Что за кайф такой, что вас оттуда не вытащишь? Что там такое, что вы сами не хотите возвращаться? Ну скажи!

— Пошел вон, — устало попросила я.

— Понял, — соврал реаниматор.

Потом снова чье-то лицо взошло надо мной, как луна над полем. И закатилось. Только теплое дыхание осталось на щеке.

Курить? Но я уже год, как бросила. Можно бы и снова начать, раз так сильно хочется. Но здесь разве дадут? Молиться? Но я не умею. Та, придуманная дома, накануне операции молитва, не в счет. Хотя за спасение нужно же кого-то благодарить. Потом, когда оклемаюсь, — цветы доктору Анжелике. А сейчас бы в самый раз молитву Господу. Но здесь разве дадут спокойно помолиться, если умереть и то не дали.

Кроме двух желаний, проснулось одно чувство. Впрочем, оно не спало. Чувство холода.