Не оброни яблока

Он растерянно похлопал себя по карманам, достал зачем-то бумажник, вынул из него паспорт, прочел: "Вербьяный Михаил Иванович, год рождения 1928, место рождения город Львов, украинец, паспорт выдан отделом внутренних дел Ивано-Франковского горисполкома 19 августа 1977 года".

Паспорт был реальностью, как и авиационный билет на рейс Львов - Ташкент, водительское удостоверение, костюм, как он сам, наконец, но - хотя здравый смысл и отказывался принимать это, - точно такой же реальной была непостижимым образом принявшая его в себя действительность, которая не имела права на существование хотя бы уже потому, что давным-давно стала достоянием истории.

Он убрал бумажник в карман, закурил сигарету и вдруг успокоился. В конце концов что-то такое должно было произойти. Ведь и ехал-то он сюда, собственно говоря, чтобы встретиться с детством. Вот встреча и состоялась. Так чему же теперь удивляться? А уж коли так, то там, за кладбищем, должна быть проселочная дорога. И если пойти по ней влево, то она приведет к воротам пионерлагеря.

Проселок был на месте. И ворота были все те же - из металлических прутьев, выкрашенных в зеленый цвет. И надпись над воротами была та же: "Пионерлагерь детдома". И деревянная скамейка у стены, как тридцать шесть лет назад: два врытых в землю столбика и широкая доска поперек. Он сел на скамейку, прислонился к горячей от солнца глинобитной стене и закрыл глаза. А когда открыл их вновь, рядом стояла Ева...

Именно такой она и представлялась ему когда-то: невысокая, статная, в просторном полотняном платье с незатейливой вышивкой по подолу и вороту, прихваченном выше талии черной бархатной курточкой, и коричневых ручной работы лакированных остроносых туфельках. Плавный изгиб шеи, овальное, чуть скуластое лицо, пухлые темно-вишневого цвета губы, щеки, словно припорошенные золотистой пыльцой, прямой, с трепетными крылышками ноздрей нос и под удивленно вскинутыми бровями большие карие с золотинкой глаза. Черные как смоль волосы заплетены в десятки тоненьких длинных косичек.

- Ева, - почему-то шепотом произнес он. - Здравствуй, Ева.

- Здравствуйте, - она говорила на певучем хорезмском диалекте, и он поймал себя на том, что с удивительной легкостью вспоминает давно забытые слова этого древнего языка.

- Не узнаешь?

Она пристально взглянула ему в лицо и покачала головой.

- Нет. Вы, наверное, приезжий?

- Да... Нет... - Он окончательно запутался и встал со скамейки. - Посмотри на меня внимательно, Ева. Не может быть, чтобы ты меня не помнила.

Она пожала плечами.

- Я вас впервые вижу.

Это было, как в мучительном сне, когда, глядя на себя со стороны, вдруг обнаруживаешь, что ты - это вовсе не ты, а ктото чужой, и в то же время сознаешь, что это совсем не так, что это именно ты и никто другой, и, холодея от ужаса, спрашиваешь себя, как это могло случиться и что теперь делать?

- Ладно, - согласился он. - Пусть будет по-твоему. Расскажи про ребят. Ну хотя бы про Петьку Перепаду, Халила Сиддыкова или Инку Войнович...

- Вы их знаете? - Теперь глаза у Евы были удивленные и даже испуганные, но он уже не мог остановиться и продолжал сыпать фамилиями.

- Фаика Саттарова, Наташу Гофман, Илью Зарембу...

- Стойте! - взмолилась Ева. - Откуда вы их знаете?

- Откуда... Неужели ты так ничего и не поняла? Ведь это же я - Миша Вербьяный!

- Миша?

- Ну да же, да! - Дрожащими руками он выхватил паспорт из кармана и протянул девушке. - Убедись сама!

Она осторожно взяла в руки красную книжечку с золотистым гербом на обложке. Раскрыла. Долго рассматривала, напряженно думая о чем-то. Еще раз пристально посмотрела ему в глаза, возвращая паспорт.

- Ну что? - спросил он. - Теперь ты веришь?

Она отрицательно покачала головой.

- Там написано, что паспорт выдан в 1977 году. А сейчас сентябрь сорок третьего. И потом сам паспорт... У нас таких нет. Кто вы? Как сюда попали?

"Если бы я знал, как", - устало подумал он, но вслух сказал другое:

- Давай сядем, Ева. Попробую объяснить, что смогу. Только не перебивай, хорошо?

Она кивнула, не спуская с него настороженных глаз, и присела на скамью. Он опустился рядом, достал сигарету, соображая, как и с чего начать.

- Мы приехали сюда в сорок первом из львовского детдома. Перепада; Заремба, Инна Войнович, Наташа Гофман и я. Была война. Состав, в котором мы ехали, фашисты разбомбили. Только мы пятеро и уцелели из нашей группы.

В России уже зима стояла, а здесь было тепло, даже листья с деревьев еще не облетели. Наташа простудилась в дороге. Здесь ее долго лечили. Да так и не вылечили. Она потом от туберкулеза умерла.

- Умерла? - ахнула Ева. - Не может быть! Когда?

- В сорок седьмом году в Станиславе.

Он помолчал, закуривая сигарету.

- Помню, как нас на Нурлабае встречали. Оркестр, митинг, цветы. Хотели по семьям нас раздать, но мы не согласились.

Мы уже тогда привыкли друг к другу, не представляли, как будем жить порознь. Так вот и оказались в здешнем детдоме. А ты у нас старшей пионервожатой была.

- Была? - переспросила Ева. Он проглотил подкативший к горлу колючий комок, кивнул и затянулся сигаретой.

- Трудное было время. Не хватало еды, одежды. Помню, нам зимой буденовки выдали. Со звездочками. Мы с ними потом и летом не расставались.

Девушка хотела что-то сказать, но он опустил ладонь на ее запястье:

- Я же говорил, не перебивай. Спрашивать потом будешь.

Где-то далеко-далеко заиграла музыка. Угомонившиеся было такаллики опять поднялись над озером.

- Здесь тогда пехотный полк стоял. Он в сорок четвертом на фронт ушел. А тогда солдаты в медресе квартировали. Духовой оркестр у них был. Летом по вечерам на танцплощадке играл. Мы еще бегали смотреть, как взрослые танцуют. Девушек собиралось много, а парней не хватало, одни солдаты. И был среди них Адам...

Теперь Ева смотрела на него, не отрываясь, жадно ловила каждое слово. Когда он произнес имя Адама, Ева вздрогнула.

Он улыбнулся и мягко похлопал ладонью по ее запястью.

- Иногда ты тоже приходила на танцплощадку, но не танцевала, а, стоя возле ограды, смотрела, как кружатся пары. Однажды к тебе подошел молодой лейтенант. Это был Адам. Он пригласил тебя танцевать. Ты отказалась. Адам стал уговаривать. Мы стояли чуть поодаль и все слышали.