Догма кровоточащих душ

- Смотри, Сэцуке, смотри, - почти весело говорит Ошии, ведь здесь не нужна маска, кто может разглядеть его восторг сквозь пелену защитных лучей, все еще разбрызгиваемых сверху маленькими искусственными солнцами. Попробуйте только двинуться, резко пошевелиться, и эфирные щупальца почувствуют биение нарастающего слепого страха, отчаяния. Попробуйте закричать, превысив допустимый порог в столько-то децибел, и станнер погрузит вас в милосердную черноту сна.

- Раз, два, три... - считает отец.

Сэцуке смотрит на него.

- Четыре... Четырех вполне достаточно. Не на меня, туда смотри! - почти кричит он на Сэцуке, и девочка испуганно сжимается.

Разноцветные лучи лениво шевелятся, словно раздумывая - превышен ли допустимый порог возбуждения или нет. Нет, решают они, и колыхание света прекращается.

Четыре колченогие тени выскакивают откуда-то чертиками из коробки, рассыпаются цепью и смешно бегут, по-тараканьи, к линии жизни и смерти. А там раздувается, кроваво наливается пузырь, желвак, выпячивается в сторону механических ангелов жизни и неожиданно отплевывает антрацитовую струю, которая окатывает ближайший "мех", обнимает его многочисленными вязкими щупальцами и сминает, как целлулоидную игрушку. Машина бестолково размахивает длинными руками, ноги подгибаются, но из под опутавшей ее пелены вырываются огненные струи, устремляются к прорыву и вонзаются в него ослепительными иглами. Остальные три "меха" огибают искореженную машину, выходят на атакующие позиции, и их лобастые головы окутываются нимбами синхронных залпов.

- Одна машина потеряна, - бормочет господин Ошии. Он ощупывает карманы плаща, но ни блокнота, ни ручки не находит. Они наверняка есть в чемодане, но отрываться от разворачивающегося действа не хочется. Каждый прорыв - еще одно практическое испытание машин, которое не заменят ни стендовые, ни полевые эксперименты.

Сэцуке захотелось закрыть глаза. "Мехи" продолжали метаться перед завесой огня, прижигая волдырь новыми порциями залпов. Пол ощутимо подрагивал. Девочке показалось, что тишина за спиной разбилась чьими-то криками, она слегка повернула голову и встретилась с укоризненно блестящими глазами-пуговками Эдварда.

"Тебе тоже интересно?"

"Я хочу к тебе", - закапризничал медведь.

Папа продолжал держать его за лапу и при этом снова рылся в карманах, отчего Эдвард неуклюже раскачивался и безуспешно пытался схватиться за ткань плаща.

- Папа, дай мне медведя, - попросила Сэцуке.

Господин Ошии непонимающе посмотрел на нее.

- Папа, - повторила Сэцуке, - он тебе мешает, я сама подержу Эдварда.

Медведь обнимает ее мягкими лапками. Соскучился. Не привык висеть вниз головой, да еще в руках взрослых.

- Одна машина потеряна, - объяснил папа, хотя Сэцуке и не спрашивает. Одна машина. Груда железа и пилот. Куча самодвижущегося металлолома и несчастный человек, запечатанный в капсуле управления.

Желвак постепенно сдувается, светлеет, в туманном покрывале анимы проявляются крупные ячейки силовых линий, и отчетливо видно место прорыва - развевающиеся, точно по ветру, синие нити, морщинистая пленка, как молодая кожа, постепенно затягивающая страшную рану, в которой уже копошится множество крошечных существ - капельки ртути, врачующие линию жизни и смерти.

- Все, - говорит отец и вытирает лоб, как будто он сам руководил операцией. - Теперь все будет нормально.

И в подтверждении его слов пробуждается ласковая кошка:

- Уважаемые дамы и господа, администрация аэропорта приносит всем свои самые искренние извинения за возникшие неудобства. Через несколько минут система безопасности будет деактивирована. Просим всех пока оставаться на своих местах.

Один за другим гаснут крошечные солнца, бледнеют и растворяются разноцветные лучи, гудят и опускаются в пол ограждения. И почти одновременно тишина зала вдребезги разбивается какофонией мобильных телефонов, шарканьем ног, неожиданным смехом и гулом голосов.

3

- Папа, я хочу... умыться, - Сэцуке дернула отца за рукав.

Господин Ошии все еще созерцал место прорыва, где вокруг дымящихся останков "меха" суетились пожарные, заливая расплавленный металл густой пеной. Над "мехом" возвышалась гротескная фигура эвакуатора и копалась клешней в измятой машине, пытаясь извлечь капсулу управления. Пилот был мертв, должен быть мертв, поправил себя господин Ошии. Прямое попадание смерти, от которого нельзя отклониться, можно только встать на пути антрацитовой силы, на пути того Ничто, чье море, чей океан омывает берега мир-городов.

- Он должен был это сделать, - сказал Ошии, - должен...

- Кто? - спросила Сэцуке. Она понимает, что отец разговаривает не с ней, а с кем-то в самом себе, кто тоже требует объяснения - чего стоила еще одна человеческая жизнь.

- Пилот обязан подставить машину под удар в случае прорыва анимы. Таков устав, - сказал Ошии. - Таков устав.

Он прекрасно знает, что произошло бы в случае нарушения этого пункта, единственного пункта Устава Сил самообороны, который имеет собственное название - "пункт камикадзе". Черная волна набрала бы силу, мощь, накатила, выплеснулась на берег жизни неукротимой смертью, слизнула бы шершавым языком краски, отвоевывая еще один клочок мира и присоединяя его к царству техиру.

- Папа, я схожу умыться, - повторяет Сэцуке. Конечно, умываться она не хочет, но не говорить же отцу, чего она действительно хочет - хочет до боли, до рези, как будто напилась чая с молоком или замерзла во время сна под тонким одеялом.

Господин Ошии достал из пачки новую ароматическую палочку и кивнул. Он бы сейчас тоже с удовольствием... умылся.

- Подержи Эдварда, - сует Сэцуке медведя ему в руки.

"Я с тобой", - говорит Эдвард.

"Тебе туда нельзя. Ты мальчик".

"Я - плюшевый медведь", - возражает Эдвард, и Сэцуке улыбается. Редкое признание. Эдвард напуган, Эдвард обеспокоен, ему пригрозили вечной ссылкой в детский дом, и он готов сам ковылять на слабых лапах за своей подружкой.

В толпе людей вновь установились устойчивые потоки. Около регистрационных пультов вырастают очереди, носильщики, покрикивая "хой!", везут тележки, переполненные чемоданами, сумками, рюкзаками. На одной из тележек прямо на вещах сидит маленький мальчишка и грызет шоколадку.

В нескольких местах видны зеленоватые пятна, просвечивающие сквозь редкие скопления зевак. Санитарные команды откачивают тех, кому не посчастливилось испытать на себе удар станнера. Навстречу Сэцуке везут такого пострадавшего, упрятанного под белое одеяло и опутанного проводами и трубками, в которых струится раствор ядовито-желтого цвета. Мрачные санитары проталкиваются к выходу, а навстречу движется плотная волна не менее мрачных полицейских, настойчиво раздвигающих людей, чтобы освободить проход для какой-то важной персоны.

В туалете все кабинки пока заняты, несколько дамочек пудрят носы и красят глаза перед зеркалами, а из кранов хлещет вода, заглушая их воркование.

Сэцуке прислонилась к кафельной стене. Въедливый запах клиники постепенно улетучился, рвотные позывы прекратились. Но сердце еще бьется с какими-то перерывами, всхлипами, иногда замирая, как будто раздумывая - стоит ли, но потом решает - стоит, и новая волна крови растекается по руслам артерий.

Одна из дамочек с раздражением хлопает по кнопке крана, предварительно закутав ладонь гигиенической салфеткой:

- Никак не привыкну к этому!

Вторая достает помаду:

- К чему не привыкнешь?

- Ко всему! Всегда одно и то же!

- Бывают и различия, - говорит дама с тушью и гримасничает в зеркало, как маленькая обезьянка.

Сэцуке стало еще страшнее. Появилось ощущение, что весь пустейший обмен репликами затеян только ради нее. Что не появись она здесь, дамочки замерли бы неподвижными манекенами с витрины парфюмерного магазина, держа наготове помады, туши, духи, дезодоранты. "Что за глупость", - сказала бы мама. Но мамы рядом нет.

- Хэйсэй столица, что бы там твой не говорил, - продолжает дамочка с помадой, вытягивает губы трубочкой и осторожно касается их кисточкой.