Самшитовый лес

Странное это было время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно. Все призывали друг друга улучшаться, и каждый ждал, что первым это сделает сосед.

Вы видели когда-нибудь крыши? Зеленые, золотистые? А красноржавые? А увядающе — цинковые? А стены домов до горизонта, и на их фоне стволы деревьев цвета подсолнечного масла, и золотистый хаос ветвей без листьев? Это апрель, апрель, и глаза захлебываются от цвета, и колени проходящих по тротуару женщин, чуть пухловатые после зимы.

Это было странное время, без счастливых событий.

Наконец Барбарисов дозвонился, и им сказали, что до совещания остается час.

Они сидели без пиджаков в номере у Васьки Буракова, куда все время кто-нибудь заглядывал из экспедиции, и Васька отдавал распоряжения.

— Уедем сегодня вечером. Билеты нам сделают. Так что номер нам не понадобится, — сказал Барбарисов. — А на совещание пройдемся пешочком. Иначе я засну.

— Обедать будем вместе, — предупредил Васька. — Часика в три.

— Меня тошнит, — сказал Сапожников.

— Начинается, — вздохнул Барбарисов, надевая пиджак. — Я тебя жду внизу.

И вышел. Васька спросил озабоченно:

— Что с тобой? Ты ведешь себя как укушенный…

— Меня тошнит от погони, — сказал Сапожников. — Что на нас накатывает? Почему все время дай-дай-дай?.. Уже все есть, что нужно человеку для существования, а все дай — дай — дай…

— А что нужно человеку для существования?

— Человеку нужны штаны, пельмени и чтоб крыша не протекала.

— Ты как Толстой, — сказал Васька. — Толстой считал, что человеку нужно всего полтора метра земли… Но на это Чехов ответил: полтора метра нужны не человеку, а трупу. Человеку нужен весь мир.

— Толстой не о том говорил. Полтора метра земли в собственность действительно нужны трупу. А человеку земля в собственность вовсе не нужна. Если Чехова тоже понять буквально, как он понял Толстого. Если человеку нужен в собственность весь мир, то где набрать этих миров, чтобы по штуке на рыло? Меня тошнит.

— Хочешь воды?

— Меня сердцем тошнит, — сказал Сапожников. — Тут так. Либо все классики врали, когда писали о России, либо всякий искусственный динамизм — это не Россия.

— Россия тоже уже другая, — сказал Васька. — Россия — европейское государство.

— Что значит — европейское? Головастики, что ли, главное? В России талант главное. А талант — это дойная корова. Ему нужно, чтобы его доили. Недоеная корова болеет… Я дойная корова! Я болею, когда меня не доят… Корова любит ласку, и музыку, и зеленые поляны. Тогда она перевыполняет план по маслу и простокваше… Корову надо доить, чтоб она не болела… Но ее нельзя заставлять участвовать в скачках!.. Я не хочу быть гоночной коровой!..

Раздался телефонный звонок.

— Да иду я, иду, — сказал Сапожников.

— Он сейчас идет, — сказал Васька, послушав захлебывающуюся трубку, и обернулся к Сапожникову: — Твой товарищ шумит… Он сейчас выходит, пиджак надевает. — И осторожно придавил никелированную пупочку на телефоне.

— Ну, помчались, — сказал Сапожников и вышел.

Он шел по мягкой коридорной дорожке, на него накатывали пылесосные вопли из полуоткрытых номеров, и Сапожников бормотал:

— Я иду по ковру… он идет, пока врет… вы идете, пока врете…

Потом он сбежал в вестибюль и распахнул стеклянную дверь на улицу.

— Не надо врать, — сказал Сапожников Барбарисову, который гневно шел по серому тротуару. — Не надо врать, Барбарисов… Тебе вовсе не хочется, чтобы наш проект сегодня прошел удачно.

Это было странное время, без счастливых событий. Холодно, очень холодно.

Глава 22

ТРЕТЬЯ СИГНАЛЬНАЯ

Это было утром в сорок седьмом году, в мае, когда Сапожников с хрустом открыл слежавшуюся обложку и записал в "Каламазоо", что, по его предположению, основная форма движения материи — шаровая пульсация. А из этого вида движения вытекают все остальные. Ему тогда было двадцать четыре года.

Сапожников сидел как-то с Дунаевым, который демобилизовался уже давно, в сорок четвертом году, а Сапожников только что, в сорок седьмом, и потому Дунаев уже адаптировался в мирной жизни, а Сапожников еще не адаптировался.

— А это что? — спросила Нюра.

— Что? — спросил Сапожников.

— Ну, это, адап… как это? — сказала Нюра.

— Адаптироваться, — сказал Сапожников.

Нюра помолодела за эти годы — прямо ужас что такое. Сапожников когда маленький еще был в Калязине — Нюра была старая, а теперь с того времени еще двенадцать лет прошло, и Нюра стала молодая, а все постарели. Все думали — когда война первый перелом прошла, отступление, эвакуация, а потом стала очень трудной жизнью, голодом стала, тоской от потери близких, иногда грязью стала, потому что не все выдерживали такое, но все же осталась жизнью, тогда думали: уж теперь-то для Нюры все. Не иначе, шлюхой будет. И ошиблись.

Сколько жен не выдержало, сколько вернувшихся с войны нашли свой дом разрушенным не снаружи, а изнутри, а Нюра всех обманула.

Вернулся Дунаев, Нюра дверь открыла и улыбнулась медленно.

— Здравствуй, — сказала. — Соскучился?

Как будто он с рыбалки пришел.

— Ага, — сказал Дунаев.

И сел на вещмешок дух перевести.

Все соседи притихли, и правые и виноватые, и все старались услышать, что у Дунаевых будет, а ничего весь день не услышали.

На другое утро мать Сапожникова пришла. Она тогда еще ходила, потому что дожидалась, чтобы Сапожников вернулся и застал ее на ногах. Только потом слегла.

Мама спросила Дунаева:

— Вы про Нюру знаете?

— Знаю, — сказал Дунаев.

— Она вам всю войну была верная.

— Да, знаю, знаю, — сказал Дунаев.

Как же ему было не знать, когда в короткую майскую ночь, еще когда они в постели лежали, Нюра в голос голосила и просила прощения у Дунаева, а он все твердил: "Нюра, дай окно закрою, от людей стыдно". А соседи наутро пришли выпить и помолчать. Потому что все слышали, как Нюра просила у Дунаева прощения не за военные верные годы, а за довоенные беспутные.

И оказалось тогда, что никакая Нюра не глупая, а просто росла медленно, как дерево самшит, и так же медленно взрослела среди неосновательных скороспелок.

— Ну вот, — сказала мама. — Я же вам всегда говорила… не торопитесь.

— А я вам всегда верил, — сказал Дунаев.

— Ну а что такое адап… — спросила Нюра: — ..тироваться, — сказал Сапожников. — Это значит привыкнуть…

Это когда из темноты на свет выходишь, не видишь ничего… Глаз должен к свету привыкнуть.

"Каламазоо" — это была пузатенькая книжка небольшого формата, оставшаяся на память от отца. На переплете бордового цвета было напечатано выцветшим золотом: "Каламазоо рейлвей компани". Это был дореволюционный каталог компании "Каламазоо", выпускавшей инструменты и приспособления для железных дорог. Книжка состояла из коричневатых фотогравюр, изображавших разводные ключи, тиски, рельсы и дрезины. И между каждыми двумя картинками имелось несколько листков великолепной писчей бумаги в мелкую клеточку — для записей конкретных мыслей. Книжка была компактная и архаичная, и ее не брало ни время, ни неурядицы, и потому в нее хотелось записывать только начисто, только отстоявшееся, только необычное. Это Сапожников сразу ощутил, когда взял в руки тяжелый томик. И еще название "Каламазоо" будило фантазию. Оно разом напоминало индейское племя на Амазонке и кунсткамеру. То есть это было то, что нужно для ребенка, притаившегося в Сапожникове, которого не сумели убить ни война, ни возраст, ни истребительные набеги возлюбленных, уносивших кусочки сердца, но не умевших затронуть душу. Правда, кроме двух случаев, первый из которых закончился прахом, а второй все еще мчался в бешеном времявороте к чему-то непредсказуемому.

И тут Дунаев сказал непонятно про что:

— Как же мы с ними жить будем?

— С кем? — спросила Нюра.