Монристы

м до самых крестов. Под ногами валялись кусочки мозаики, ведра с засохшей оранжевой краской, щепки и всякая дрянь. Несколько золотых стеклышек я спрятала в карман.

– Здесь, – сказал Борис и открыл маленькое окно.

Мы влезли в собор. Внутри он тоже был опоясан лесами. Над головами простерлась фигура Спаса. Огромные белые глаза Бога были совсем близко, и Хатковская тронула их рукой. В углу, над благословляющими перстами, темнела дыра.

– Снаряд, – сказал Борис. – Идем.

Мы спустились на ярус ниже и очутились в странном круге золотых стен. Я стояла в центре этого круга, и шесть ликов, спрятанных в зеленые крылья, молча и торжественно взирали на меня со своих золотых полей. Зеленые перья, струясь, касались их щек и соединялись под подбородком. В этой раме были заключены огромные черные глаза, обведенные кругами, изогнутый нос, темный, трагический рот.

Скрипнули доски. Пахнуло крепким табаком. Борис, нагнув голову, молча смотрел на наши горящие лица. Потом повернулся и пошел к лестнице, ведущей вниз.

Когда мы уже стояли на каменном полу собора, переполненные видением золотых стен, мерцающих там, наверху, Борис молча пожал нам руки и вдруг, застенчиво улыбнувшись, проговорил:

– Я вам телефон оставлю свой, значит… если что…

Я сунула клочок газеты с номером телефона в карман. Хатковская, глядя широко раскрытыми глазами перед собой и видя только скорбный и суровый лик, спрятанный в буйных крыльях, машинально пожала ему руку еще раз и отвернулась.

Мы трое вышли из собора. Хатковская и я долго стояли на мосту, глядя в сутулую спину, пока Борис не скрылся.

– Кто был прав? – гордо спросила Хатковская.

– Ты права, родная, утешься.

О Хатковская…
Нас с тобоюБыло двое,НеразлучнейНе найдешь.С нами третий –Буйный ветерИ четвертый –теплый дождь.Мы бежали вдоль ФонтанкиНаступая на домаВ мокром зеркале асфальта…

– Мадлен, дорогая! О Мадлен! О, Мадлен…

– О мы, Хатковская!

– Да! О мы! О мы, которые…

Мы шли по набережной Кутузова.

– Которые… – задумчиво продолжала Хатковская. – Мадленище, а не поступить ли нам в институт культуры?

Она вдруг остановилась, побагровела и согнулась пополам (это она так смеется).

– Представляешь, Сидди, мы будем затейниками. Нас пошлют просвещать массы: меня в Ванькино, тебя в Манькино…

– Балда, – сказала я. – Я буду писать свое полное собрание сочинений, а ты тем временем накропаешь обо мне мемуары.

До нас долетели звуки вальса.

– Это оркестр в Летнем саду, – сказала я.

– Пра-авда? – удивилась Хатковская. – Я никогда не видела у нас почему-то оркестров.

Нежный голос трубы вкрадчиво и грустно выводил мелодию над мокрыми липами. Пахло травой. Было легко и нежно на душе, как тогда, когда я слышу аккордеон с первого этажа.

Хатковская зашептала:

– Посмотри, какой там дяденька с огромной трубой! Он уже весь красный… Еще бы! Такая махина: бу-бу-бу…

Тетенька с собачкой, похожей на паука, покосилась.

– Мадлен! – сказала невозмутимая Хатковская после краткой паузы. – А не