Имя нам — легион

В дальнем от легионеров конце лагеря парили грязно-зеленые лужи (вероятно, страшные ферментационные баки), вокруг которых прохаживались неторопливо человечки — “повара” с лицами, обмотанными синими же тряпками. И никто, между прочим, их не погонял, и никто за ними не присматривал.

Участок между заводиком и “кухней” заполняли аккуратные рубленые избушки. Крыши домов были покрыты, кажется, железом, а в длинных и узких прямоугольных окнах, прорезанных наискосок, по диагонали, поблескивали стекла.

Центральную часть лагеря украшало большое горбатое строение, несколько похожее на вылезший из земли могучий древесный корень. Вероятно, искомый штаб хонсаков. Возле штаба грелось на солнышке штук пять розовых ракообразных тварей, активно размахивающих усами, среди которых затесался почему-то и один “синий” человек.

Вся правая половина лагеря оставалась девственно голой. На ней тренировались в боевом искусстве членистоногие солдаты: закапывались, подымая тучи пыли, в каменистый грунт; потом резко, как подброшенные мощной пружиной, взмывали в воздух и, пробежав десяток метров, стреляли из своих грохочущих пищалей по “ростовым” мишеням. Мишени довольно примитивно изображали легионеров с угрожающе растопыренными руками и большущими круглыми головами.

Действовали хонсаки, надо признать, великолепно! Видимо, бойцы представляли собой отборную гвардию. Охрана ставки, как-никак.

А вот душераздирающих картин вроде расчлененных трупов или крестов, украшенных распятыми рабами, не наблюдалось, и Филиппу вдруг пришла в голову крамольная мысль: что, если хонсаки вовсе не поработители, а союзники “синих балахонов”? И настолько эта мысль показалась ему здравой, что не стал он пока выставлять ее на плебисцит, а запомнил и припрятал в укромный уголок мозга — к лежащей уже там стопочке компромата на Больших Братьев. До поры, опять же, до времени.

— Да у них тут прямо братство народов какое-то! — озвучил его тайные измышления умненький Гена. — Что же это творится-то, товарищи? А где же немилосердный геноцид?

— Ну, ты об этом не меня спрашивай, — отозвался Филипп и замолчал.

Сколько можно этого упертого армянина к работе собственной башкой подталкивать? Пускай сам попрактикуется.

Не дождавшись ответа, Генрик взялся за то, ради чего, собственно, легионеры и пробирались за тридевять земель. Выворотил он из земли камешек, высыпал в ямку оставшиеся вешки, а потом тщательно приладил камень на место. Извлек из набедренного кармана маяк, замаскированный под кривой невзрачный сучок, и сунул в глубину смородинового куста. Придирчиво оглядел тайник и остался, должно быть, доволен своей работой, так как крякнул одобрительно и, извиваясь ужом, пополз назад.

Пополз и Филипп.

Обратно они двигались быстро, и времени на обдумывание увиденного не было: приходилось под ноги поглядывать да по сторонам. Остановились только перед голым пятачком, что лежал возле входа в “бутыль”.

— Опять девчонку первую запустим? — спросил Филипп.

Саркисян, видимо, принял решение заранее, потому что, не колеблясь ни секунды, сказал:

— Нет, на этот раз я сам пойду. А ты прикрывай.

Он рывком преодолел опасный участок, влетел в пещеру и упал на поблескивающий пол. Филипп выждал пару минут и побежал. Бежал, а в голове билась недобрая мысль: “Ох и врежусь я сейчас в стенку-невидимку! Да лбом! Звону будет…”

Удивительное дело, не врезался!

— Поищем “Шмелей”? — спросил он, ободренный неожиданным везением.

— Некогда, — заспешил вдруг Генрик. — Будем считать, что их птички склевали.

Каких он имел в виду птичек, Филипп не понял. В пещере и плесени-то не водилось.

Но спорить с командиром по уставу не положено, и он с легкой душой подчинился. В принципе, они свое дело сделали, тропинку проторили, а уж остальное их не касалось. Да и страшновато Филиппу что-то стало под сенью “бутылочных” сводов. Вспомнилось им же неуместно рассказанное стихотворение про таракана, который “вылезти не смог”.

Он нашарил языком горошину микрофона (она же — “пускач” самоликвидатора), подтянул поближе к губам и предложил:

— Тогда ходу?!

— Ходу! — отозвался бравый мастер сержант, и они припустили!

Дали настоящего стрекача, чего уж там скрывать.

Уже в овраге, когда показалась смоляная капля горловины канала, Филиппу пришла в голову отличная идея.

— Погоди-ка, — попросил он Генрика. — Можно, я травки нарву?

— Рви, натуралист. А зачем она тебе?

— Чай сварю. Закачаешься! — Филипп принялся обламывать пушистые метелки лабазника.

Запах стоял… непередаваемый! Филипп набил цветами свободный карман на бедре, сунул несколько стеблей за поясной ремень и с улыбкой сказал:

— Вот теперь, Гена, я знаю, что побывал здесь не напрасно.

— Рад за тебя, — изрек сержант. — В канал на этот раз иди первым. Не боишься?

— Что ты?! — расхрабрился Филипп. — Мы, Капраловы, никогда, ничего и никого не боялись! Кроме жен и высоты. А я, к счастью, еще не женат.

Петруха Меньшиков, как всегда, прибыл загодя. Лежал на откинутом пандусе “фаллоплана”, закрыв глаза, пускал в небо колечки табачного дыма и слушал плеер.

Филипп тихонько подкрался, сорвал длинную травинку и пощекотал у него в носу. Петруха, не раскрывая глаз, отмахнулся рукой. Филипп пощекотал опять. Петруха замахал руками шибче. На подмогу Филиппу пришел Генрик с колоском ковыля. Петруха не вынес наглости приставучих “насекомых” и вскочил. Увидел лазутчиков, расцвел и протараторил:

— Удачно сходили? Молодцы! А у нас тут бардак: рыжий Бобсон гонял сантехнику на полных оборотах, а она возьми да и сдохни! На оправку сейчас в степь бегаем. Сильвер потешается!… Говорит, чтоб кучи подальше валили, а то ему в “подобной атмосфере” существовать “не комфортно”. Прикол!… Ну, к отбою обещали починить. Ген, — сменил он тему, — тебе если за эту вылазку увал дадут, то ты мне коньячку армянского привези, добро?

— По рукам, — сказал Генрик. — Полетели.

В штаб они направились вместе, только Генрик — к Семену Семеновичу, доложить о выполнении задания, а Филипп — к Веронике.

Выбрал он наименее помятые цветочки, отер дорожную пыль с лица и взбежал по знакомой лестнице.

В санчасти находился, помимо Вероники, рыжий сержант Боб. На этот раз, к счастью, не лапал ее веснушчатыми ручонками, а смирно сидел на кушетке и заглядывал ей в глаза. И как-то у него так получалось, что, будучи на добрых тридцать сантиметров выше девушки, он глядел все равно снизу вверх. Грустно так глядел.

И не было для Филиппа большего удовольствия, чем грусть эту его видеть.

— Привет медикам и ассенизаторам! — с порога подсыпал он соли на кровоточащую рану Боба. — Пролетали мы сейчас за оградой, так не поверите: мух — тучи! Наверное, со всей округи слетелись. И только я, знаете, хотел у Меньшикова спросить, не вареньем ли тут намазано, как вдруг чую: нет, не вареньем. Не вареньем! Сквозь герметическую, броневую обшивку почуял, можете себе представить?! А кто, спрашивается, виноват? Мастер сержант, долго еще нам такое безобразие выносить?

Вероника напряженно пыталась удержаться от смеха, а Боб враз пошел красными пятнами и вскочил.

— Рядовой, — вскипел он. — Что вы себе позволяете? И что вам здесь нужно? У вас что, есть какое-то дело к Веронике Владимировне?

— А вы как думали? Конечно. Вот, лекарственные растения принес. Прошу. — Пав на одно колено и склонив голову в элегантном поклоне, Филипп протянул Веронике букетик лабазника.

Она взяла невзрачные, но медово-душистые цветы, зарылась в них лицом, посмотрела на Филиппа и сказала:

— Спасибо!

А потом уронила букет на стол и бросилась к нему. Обвила шею руками, всхлипнула, поцеловала в губы — сильно, нежно, откровенно, и засмеялась сквозь слезы:

— Филипп, ты жив, жив!

Сцена эта оказалась настолько неожиданной, что он совершенно опешил. То, что для него не выходило, в общем, за пределы приятного, волнующего, но всего лишь флирта, для нее было, значит, всерьез?! Господи, влюбить в себя инопланетную девушку, и как? — походя, мимолетно отпустив несколько комплиментов?!